Евгений Клячкин - Песни

Руки в карманы, шмыгаю носом,
в щелях гранита — седая трава.
Тридцать четыре веселых звоночка —
«тридцать четвертый» катит трамвай
(а «пятерки» все нет).
Рельсы застонут, визгнут колеса, —
выбьет металл из металла огонь.
Тридцать четыре забавных вопроса —
буфером ткнется вагон о вагон.
— Почему? —
Стыки бьются за отказ,
колеса бьются за движенье,
а вперед толкают нас
неподвижные сиденья…

Красный фонарик на перегоне,
красный — в упор — светофора вопрос,
красные лица в красном вагоне,
белый на свете только мороз
(а «пятерки» все нет).
Дважды на левой, дважды на правой,
ногу об ногу, сукном — по скуле.
А у военных — правда, забавно? —
может примерзнуть к руке пистолет.
— Почему? —
Начиналось во дворе:
«до первых слез», «до первой крови».
И никак не повзрослеть —
всё в прицел друг друга ловим…

Хватит вопросов! Мальчик с мамашей!
Ну, поскорее!.. А, черт возьми!
Мудрый наездник, старый вожатый,
вагоны пришпорил и двери закрыл.
И мальчик увидел, мальчик запомнил,
мальчик запомнил — он опоздал.
Что он напомнил? Что он напомнил?!
Тут все начала — их надо поймать.
— Но вдали —
весь урча, как мясорубка,
и домашний, как тарелка,
мой трамвай в зеленой шубке…
Да и я почти согрелся.

Решает все конечно же зима,
когда деревья вычерчены тушью,
когда снега заваливают души,
когда вся жизнь есть ожиданье жизни,
и для людского глаза неподвижны
вдоль времени скользящие дома.

Однажды дом на вираже качнет,
и те, кто прямо, — все поедут мимо.
И ты поймешь, что все неповторимо
(непоправимо — если быть точнее).
Картинка в памяти застынет, коченея,
а жизнь отсюда новый счет начнет.

Четвертого всю грязь свело на нет.
Зима вернулась к нам в начале марта
и превратила в контурную карту
гнилую землю в рытвинах и кочках,
и оказалось — рано ставить точку,
поскольку не проложен первый след.

Как много обещает небо нам.
Но в этот день сбывались обещанья, —
настал конец эпохе обнищанья, —
я знал, что жив, что кровь еще не стынет.
А пятого ты принесла мне сына,
и это был единственный обман.

Да будет долгой жизнь, что началась!
Да будет жизнь богатою и полной!
Сынок, богатство есть любовь, — запомни!
Любовь есть все! Конец нравоученью.
Но если в этом ты найдешь спасенье,
то, значит, — моя песня удалась.

Четвертого всю боль свело на нет.
Четвертого не тая падал снег.
А пятого ты родила мне сына, —
и в этом корень песни и секрет.

Ты сидишь. Вокруг тебя — «Боинг».
Под тобою — любимый шарик.
И ничто тебя не беспокоит,
не толкает и не качает.

Но зато ощущаешь четко,
но зато понимаешь ясно:
начинается день с Камчатки,
а кончается — на Аляске.

Да и что твоя жизнь? Песчинка.
Даже ощупью не нашаришь.
А вместила солнце, травинку,
да и весь этот теплый шарик.

Философия в мелкой луже…
Да, конечно. Когда б не ясность:
что ни сделаешь, только хуже —
тропка уже, короче праздник.

Километры и годы мчатся.
Хоть не детская — но коляска.
Что ж, была у меня Камчатка.
А сейчас я лечу к Аляске.

Не гляди назад, не гляди —
просто имена переставь.
Спят в твоих глазах, спят дожди, —
ты не для меня их оставь.
Перевесь подальше ключи,
адрес поменяй, поменяй!
А теперь подольше молчи —
это для меня.

Мне-то все равно, все равно,
я уговорю сам себя,
будто все за нас решено,
будто все ворует судьба.
Только ты не веришь в судьбу,
значит, просто выбрось ключи.
Я к тебе в окошко войду…
А теперь молчи.

Нет, не уходи,
когда унылой пеленой висят дожди,
и неба синего не видно впереди,
и мокрый холод разливается в груди —
не уходи,

когда окно
от серых туч и серых струй почти темно,
за ним колеблется размытое пятно,
и в тусклом сумраке за мокрою стеной
передо мной

твои глаза
пересекает капля, будто бы слеза,
и губы движутся, но нечего сказать,
и память снова возвращается назад
к твоим глазам,

и старый двор,
пустой и мокрый, на меня глядит в упор
и повторяет наш последний разговор
почти без слов, и тем понятнее укор,
и до сих пор

идут дожди,
кругом зима, а у меня идут дожди,
и хоть бы маленький просвет был впереди,
и все кричит во мне, кричит: «Не уходи!»
Не уходи!..

Я лежу — всюду сумрак сиреневый.
Я по городу мчу сквозь сирены вой.

Два мильона — сплошные знакомые —
в крышку гроба — лиловыми комьями.

Соберутся на кладбище все чины,
наплетут про меня всякой всячины.

Потерял посетителя Ленгорпит —
повара с горя начали водку пить.

Стынут комплексные по полпорции,
а жена не ест — с горем борется.

Помогают бороться ей разные —
морды бледные, морды красные.

Проявляют живое участие —
кто служебное, кто — просто частное…

Папа спит под землей, дочка — в комнате…
Если нечего делать — вспомните.

Что хочу — скажу, не пожалею.
Мимо прохожу — и то шалею.
Взглядом провожу — остолбенею.
Эх, может, погожу — переболею.

Может, погожу, как с кручи — бочка,
а она плывет, как в речке — тучка.
Кинусь мотыльком на свечку ночью,
и конец знаком, как в строчке точка.

И конец знаком, а ждешь начала,
чтоб судьба опять тебя качала,
чтобы ночь-обманщица мычала,
а луна глядела и молчала.

А луна молчала, как ведется.
Знаю, отвечать сполна придется.
Ну а как не петь, пока поется
и пока мотор о ребра бьется?!

Незнакомое, младое — здравствуй!
Племя, чье настало время, — царствуй!
Мишурой на солнце вспыхнет дар твой,
но и тень здесь яд, а не лекарство.

Сладостный обман — обман всесилья.
В голове дурман и шорох крыльев.
Вроде только взмах — и небо рядом.
Хватит ли ума сказать: «Не надо»?

Хватит ли ума? И пусть не хватит!
В облаке из роз к нам юность катит.
Лепестки-года усыпят платье,
а шипы останутся как плата…

Хорошо б не знать всего, что знаешь!
Как бы вот не помнить то, что помнишь,
юности навстречу пробегая
по цепочке пропыленных комнат…

…Что хотел — сказал, а было ль надо?..