Евгений Клячкин - Песни

Ну так что там — о желтой ромашке,
о минутной печали без слов,
о словах — как сухие бумажки,
о бумажках на спинах мостов,

о мостах — как сведенные руки,
о руках — как немые глаза,
о глазах — семафорах разлуки…
кто-то должен про это сказать.

О бумажных корабликах в море
и про девочек возле перил…
Будет буря… С ней слабый поспорит.
Сильный бурю — благословит.

Как румяные оладьи,
в небе облака.
Ветерок их нежно гладит,
треплет за бока.

Солнце маслит их лучами,
греет на огне.
Все в природе чрезвычайно
симпатично мне.

Гармоничные барашки
млеют на лугу.
И, естественно, ромашки
есть на берегу.

Там погадила корова —
здесь растет трава.
Это подтверждает снова:
жизнь — она права.

Сыто катят свои воды
реки в глубине.
Есть гармония в природе,
есть она во мне.

Ботиночки дырявые,
от сырости дрожу
и пальцами корявыми
узоры вывожу
о-о-о-ох! да на асфальте.

Тихонько дождик сыплется
за шиворот ко мне,
троллейбус не торопится,
а капли на спине
о-о-о-ох! уже согрелись.

Я сам себя баюкаю —
«Хорошенький ты мой,
нельзя же все с наукою,
шагал бы ты домой
о-о-о-ох! с одной из этих!»

Но с этой не получится,
а дома есть обед.
Но дома нет попутчицы,
а здесь обеда нет.
О-о-о-ох! как надоело!
Ох! пришел троллейбус.

«Как много тебе дано! —
она мне сказала так, —
что сколько ни взять — все равно —
для целого это пустяк.

А мне так мало дано, —
нельзя же все одному:
возьму хотя бы одно —
тебя у тебя возьму».

— А что ж тогда будет мне? —
«Чудак, тебе буду я!
Ты мой — это как во сне.
Как сон — это я твоя».

— И ты, значит, будешь мной?
А я тогда буду кем?
«Ах, глупый ты, глупый мой!
А ты тогда будешь всем!»

Вы думаете — слова?
Я был и землей, и травой,
и небом — пусть иногда, —
и только не был собой.

Ну что ты, олешек, ну маленький, что ты?
Лиловый зрачок настороженно жив,
и на отражениях крошечных сосен
мое отраженье пугливо дрожит.
Дрожат, упираясь, высокие ножки,
а нежные ноздри вбирают меня.
Не надо бояться, не надо, хороший, —
все это когда-то придется принять.

Придется поверить, безумно рискуя,
и в руки, которые могут дарить,
и в губы, которые только целуют.
А страх и желание — не разделить.

Что делать, малыш, мы похожи немного:
я тоже дикарь, непривычный к рукам,
мне тоже, себя донеся до порога,
последнего шага не сделать никак.

И словно решив: если хочет, пусть губит, —
как будто в полете над темной водой,
он вытянул тело, и влажные губы
покорно легли на сухую ладонь.

В восемь утра — торопливый набат.
Кофе кипит быстрее.
Блеклые пятна белых рубах
под загорелой шеей.

Небо спокойное, словно фон,
не оставляет тени.
Кто-то уверенно и рывком
будто очистил стены.

Мягкие кольца серых мостов —
камень к воде притесан.
Верные жены из отпусков
заботятся о прическах.

Геометрические тела,
названные домами,
линию держат с угла до угла,
четкую, как подрамник.

Грузовики выезжают с дач,
вздрагивая посудой.
В городе взрослых детский плач
вновь поселяет утро.

В горло ползет сигаретный дым,
смешиваясь с ангиной.
Предусмотрительные сады
желтым кутают спины.

Отчего в глазах прозрачно-карих
золотая грусть?
Не печалься, славный мой товарищ,
больно, ну и пусть.
Разве это осень, если сброшен
первый жёлтый лист?
Если столько ласки сердце носит?
Милая, очнись.

      Не грусти, коль жизнь покажется
      одинокою — это кажется.
      Обязательно окажется
      кто-то нужный на пути.
      И как странно всё изменится,
      неизвестно куда денется,
      что мешало нам надеяться
      от беды своей уйти.

Красною листвой земля согрета —
гаснущий костёр.
В лес, осенним золотом одетый,
я войду, как вор.
В синей вышине сомкнулись кроны
в жёлтое кольцо.
Посмотри же на свою корону,
подними лицо.

      И, судьбой не избалована,
      вдруг проснёшься ты коронованной,
      царство осени бесценное
      упадёт к твоим ногам.
      И, прекрасна, словно Золушка,
      ты на месте в этом золоте,
      и сама, как драгоценность, ты,
      хоть себе не дорога.

Вздрагивая, ляжет на ладони
крохотный листок.
Ты не бойся, мы тебя не тронем,
жёлтый огонёк.
Опускайся где-нибудь в сторонке —
мы замедлим шаг —
где твои братишки и сестрёнки
меж собой шуршат.

      В этом шорохе услышится:
      Ах, как дышится, ах, как дышится!
      Даже, падая, колышется
      каждый листик, погляди!
      Разве можно разувериться,
      если любится и верится,
      если хочется надеяться,
      если столько впереди.

В небе
облака из серой ваты,
сыровато, серовато —
не беда, ведь я привык…
В луже
эта вата намокает,
и, волнуясь, пробегает
под водою мой двойник.

Люди
даже днем не смотрят в окна,
на дожде антенны мокнут —
телевизоры в тепле…
Город
подставляет небу крыши,
притворяясь, что не слышит
танец капель на стекле.

Вечер
дарит свету отраженья,
и квартир немые звенья
повисают над двором…
Ветер
отражения полощет.
Он на ощупь ищет площадь
и освистывает дом.

Мучит голову рассвет —
осень год за годом.
Нету дня и ночи нет —
славная погода.
Капли скачут на стекле —
городские шутки!
Ах, не будет ли светлей
днем хоть на минутку.

Год ли, день ли — так сошлось:
все по счету платишь.
Даже брызги от колес —
все летят на платье.
Не промажет ни одна —
все сполна досталось.
Да была ль в году весна? —
Сроду не бывало.

Завести коня во двор,
запереть ворота.
Кто там бродит — гость иль вор —
думать неохота.
А подумать — все равно,
все равно — сворует.
Оглянись, с кем пьешь вино?
Кто тебя целует?

Мучит голову рассвет.
Что ж, рассвет — и только.
Не спрошу: «Вам сколько лет?»
Осеней вам сколько?
Ночь проходит по земле,
капли бьют цыганку.
Вроде стало веселей,
только наизнанку.
Только наизнанку.
Только наизнанку.