Евгений Клячкин - Песни

На столе от лампочки круг,
а за кругом в комнате мрак.
В круге сразу видно, кто друг,
кто во мраке — ясно, что враг.

Девочка рисует дома,
над домами вьются дымы,
и еще не знает сама,
кто чужие здесь, а кто — мы.

Вот опять возводится дом,
а над домом тянется дым.
Все плохое будет потом,
все хорошее создадим.

А под дымом варится суп,
чтобы каждый в доме был сыт.
Тот, кому захочется спать,
сам на полночь ставит часы.

А за домом высится сад —
там деревьев несколько сот.
Яблоки на ветках висят —
сами так и просятся в рот.

Что для жизни надо — все есть.
Чего нету — значит, пустяк.
Решено — мы жить будем здесь,
Решено — мы жить будем так.

Нарисуем старых друзей,
не заметим новых врагов.
В этом мире все любят всех
и до смерти здесь далеко.

Здесь покой — извечный закон.
Незнакомо здесь слово «вдруг»…
…Жалко, что кончается он
там же, где от лампочки круг.

Легли ресницы, словно тени,
как тени в полдень,
какой изгиб каких растений
сейчас мы вспомним.

Искать сравненья — нету силы,
и труд напрасный:
дитя не может быть красивым —
оно прекрасно.

Многие лета
детям Земли.
Радость
ответа
тем, кто нашли.
Ave Maria!

Споемте славу нашей милой,
не помня худа,
чье тело грешное явило
вот это чудо.

И что бы с нею ни случилось,
вдоль жизни долгой! —
уже дарована ей милость
прожить Мадонной.

Счастье прощенья
всем Матерям.
Свет утешенья
тем, кто терял.
Ave Maria!

Мне надоело помнить,
что в этом мире
гигантские карлики
долбят в микрофон, —
и я иду в мой домик,
где дважды два — четыре,
над головой полметра
и маленький плафон.

Мой домик весь оклеен
газетами снаружи —
пестрят передовицы
наказами для нас, —
но их внутри не видно,
и я хочу в мой домик,
мой домик на колесах,
а в нем три пары глаз.

А больше мне не надо.
А где-то рвутся бомбы,
и где-то новый карлик
растет словно грибок, —
а я хочу в мой домик,
в мой домик на колесах,
где светятся три пары глаз
и я не одинок.

Дом построен, дом готов
встретить всех своих жильцов, —
этой песне детский сад нас научил.
Только веник в руки взять
и последний сор убрать —
кто-то хвостик этой песенки забыл.

А пора, давно пора —
катят тачку со двора,
что-то скучно у тебя и у меня.
Может, ждем особый день,
может, руки пачкать лень,
может — просто надо веник поменять.

Мы не видим здесь затей
про отцов и про детей —
старикам у нас, как водится, почет.
Просто надо веник взять
и в квартире грязь убрать,
пока вниз к соседям не течет.

Ехали евреи из России прочь,
где росли, старели, коротали день да ночь.
Но мамою не называли —
все пинка от мамы ждали,
а дождались — стало им невмочь.

Ехали евреи вначале кто куда.
Думали — успеют на любые поезда.
Но Америка накрылась,
хоть Германия открылась.
В общем — оказалось, всем сюда.

Думали евреи на Родине осесть:
косточки погреем, будем сладко пить да есть.
Родину не выбирают, дома стены помогают,
если только эти стены есть.

Верили евреи — уж здесь наверняка
в теплом доме на постели разомнем бока.
Но что мы видим, что мы слышим?
Нету стен и нету крыши —
схар-дира[10], вот все, что есть пока.

Приехали евреи — черт их к нам принес.
Лишь Шамир, Шарон и Перец рады аж до слез,
да вот беда: Шамир — борец за мир,
ну а Шарон — против ООН,
так кто же за евреев — вот вопрос!

(О!) Перец — он раввин, и борода его бела.
Зорко смотрит он сквозь брюки, есть ли брит-мила[11]?
Кто прежде в партию не смог пройти —
так здесь пожалуйте в «дати»[12],
и будет жизнь приятна и мила.

Ну здравствуйте, славяне, с абсорбцией вас прямой!
Евреями мы были там, в России, за кормой.
Здесь же, в качестве нагрузки,
докажи, что ты не русский, —
словом, с возвращеньицем домой!

Ехали евреи…
Две тысячи лет ехали, ехали…
…и едут до сих пор.

Так что же есть жизнь? Продолженье —
вот главное свойство ее.
Оценит размеры крушенья
и требует снова свое.

И снова накладывай пластырь,
заделывай в корпусе течь.
Живи! А про меньшую плату
не может идти даже речь.

И снова ударами весел
поставь по теченью челнок.
И все, что ты в панике бросил,
сложи аккуратно у ног.

Глотая, как слезы, потери,
сочти немудреный свой груз.
Вот видишь — плывешь. А не верил!
Тебя еще хватит на грусть.

На песню об этих утратах,
которые даже назвать
ты можешь решиться когда-то…
И все-таки лучше — молчать.

На собственный уставясь пуп,
мне думать стало все труднее.
Тем более — опять евреи…
Когда покой они дадут.

Гадючье племя, ей-же-ей,
что больше давишь — то живей.
А взвесить трезво — дело в нас.
Ведь сами вывели породу:
щенками их бросаем в воду
и закаляем всех как раз.

Гадючье племя, ей-же-ей,
что больше давишь — то живей.
А наш народ — наоборот:
в своем стремленье прокормиться
ленив, занежен, как патриций,
обильем всевозможных льгот.

Гадючье племя, ей-же-ей,
что больше давишь — то живей.
Нет, все же правда в этом есть:
права людей лишь развращают,
ведь вон евреи — выплывают,
а наших тонущих не счесть.

А я вот выплыл, ей-же-ей,
хоть и подлец, а не еврей.

Взять бы нам — над собой посмеяться,
над загадками пошутить:
вот всю жизнь хотим подчиняться,
а стремимся — поработить.

И ведь бьемся не худо-бедно —
до победы! А там — хоть инфаркт.
А на что нам нужна победа?
Мы же — дуры, и это — факт.

В браке главное — что? — уваженье.
Ну а как уважать раба?!
И какие же униженья
приготовила нам судьба.

Что ж, нести свое рабство — тяжко,
но признать — вдвойне тяжело.
И другая ему, бедняжке,
подставляет свое крыло.

Ах, насколько все было б проще,
как он в слабости был бы слаб,
будь в графе вместо пола — прочерк,
если б не было в мире баб.

Впрочем, раб — он с любой заботой
только раб, а не киногерой.
Для кого-то я стану сотой —
для него не буду второй.

И закончится эта шутка,
в общем, так же, как началась:
мне одной в этом мире жутко,
я ищу над собою власть.

Ну в самый раз над собой посмеяться,
над загадками пошутить:
ну ведь правда — хотим подчиняться,
а выходит… да что говорить!