Евгений Клячкин - Песни

В Тынде дождь,
и промокшие улицы мутно стекают в овраги.
В Тынде дождь,
и раскисшая глина на взлетной лежит полосе.
В Тынде дождь —
не помогут теперь ни чины, ни звонки, ни бумаги.
В Тынде дождь —
этот город сегодня закрыт, опечатан и заперт для всех.

В Тынде дождь —
обнажаются вечные льды, оголяются скалы.
В Тынде дождь —
что тут можем поделать двурукие, слабые мы?!
В Тынде дождь —
и под тяжестью рельс проседают и движутся шпалы.
В Тынде дождь —
все три месяца дождь, от зимы и до самой зимы.

В Тынде дождь —
и какою тоской веет слово протяжное «Тында».
В Тынде дождь —
так увидел тебя и нарек узкоглазый якут.
В Тынде дождь —
и конца этой песне, как серому небу, не видно.
В Тынде дождь — в мире дождь —
и над всею землей небеса непрерывно текут…

В Тынде дождь —
это верно, хотя кое-что в нашей власти.
В Тынде дождь —
наши губы шевелятся, мерно и жарко дыша.
В Тынде дождь —
неприятно, конечно, но тысячекратно опасней,
если вдруг
под промозглым дождем
потечет и раскиснет душа.

В Тынде дождь…
В Тынде дождь…
В Тынде дождь…
В Тынде дождь… Всюду дождь!
Ну и что?!

Вы снимите сегодня нарядное платье,
Вы наденьте торжественный креп.
В занесенных просторах двуспальной кровати
затерялся один человек.

Ледяная пустыня его поглотила —
полюс холода каждому — свой.
Разве знаем мы, где она, наша могила.
Он ведь тоже приехал домой.

Мы представим себе, как, сорвав покрывало,
он до края хотел доползти
и как тело его изнутри обмерзало
на постылом на этом пути.

Как вначале остыло горячее сердце
и покрылось ледовой корой.
И как двигались руки — уже после смерти, —
ах, он не был, он не был герой.

И как ночью хотелось ему обмануться —
гул часов приближался в тиши,
и казалось, что можно до них дотянуться, —
но в пустынях всегда миражи.

Лег живой — встал покойник, и кончена сказка,
дружелюбно осклабилась смерть.
Счеты щелкают — чистый приход в ее кассе…
А герои — чего их жалеть?!.

Живой цветок охвачен мертвым хрусталем,
и пальцы сходятся на нем…

Вот та ромашка, что лежит в твоей руке,
и капля малая дрожит на лепестке:
то ли роса, то ли слеза — не разберешь,
и только видишь эту дрожь.

Нет, не на женщину гадать — не на нее!
Сыпь лепестки, молясь о здравии своем.
Да вот в чем штука — ни один не погубить,
когда в итоге — «быть — не быть».

Салют незнанию, спасающему нас,
когда отчаянье приходит в поздний час,
когда соленая подушка под щекой
уже не дарит нам покой.

Не покидай меня, надежда, до конца,
не отводи глаза от мокрого лица,
в мою ладонь легко крыло свое вложи
и дай мне силы дальше жить.

Дай жить, по-прежнему не ведая черты,
той, за которою не сводятся мосты,
где перевозчик тих и не плеснет вода —
черты с названьем «никогда».

И если завтрашний последним будет шаг,
пусть прежде тело, а потом умрет душа.
Не уходи, надежда, лучше обмани —
никто во лжи не обвинит.

Оставь, дружок, свою ромашку в хрустале
на светлом праздничном столе.
Конца не будет — будет вечно длиться пир,
как вечно будет этот мир.

Под колесами свистят виражи,
крепче голову руками держи.
Ох, водитель мне попался лихой,
только кузов вот набит требухой.

Чудо-тачка, я один — пассажир!
Если знаешь, куда едем, — скажи.
На секунду задержись — все пойму,
пассажиру виражи — ни к чему!

В этой тряске вроде что-то не то,
и струится с потолка шепоток:
«Что на что ты, дурачок, променял…»
Только шепот этот — не про меня!

Что считаться, если счеты просты:
упирается дорога в кусты!..
Ты же знаешь — за кустом поворот
и торопится дорога вперед…

То ли нам сигналят, то ли не нам,
брызжут камешки, эх, по сторонам!..
Ни к чему теперь качать головой —
поздно, поздно, гражданин постовой.

Горы далекие, горы туманные, — горы…
Только опомнишься — глядь, а они позади,
над головой прокатились не горы — годы.
Старая песня нам сердце тихонько саднит.

Столько обещано, столько проехало мимо!
Столько ненужного ты для чего-то сберег.
Нет, не мелодия все-таки правит миром.
Что же, выходит — и песня ему поперек?!

Песня, как кость, торчит поперек горла.
Коли не горло, а глотка — то песня к чему?
И все же есть люди, кому в пятьдесят снятся горы.
И, как ни странно, не только ему одному.

Юрочка, мальчик, какие, к шутам, юбилеи?
Спето как прожито — нам ли об этом жалеть!
Кто-то ловчее, но нету, поверь мне, светлее:
факел наш ясный, свети еще тысячу лет.

Лето выцвело,
как лишай,
и белым-бело
на душе.

Я на белом тень
рисовал,
по карманам
день рассовал.

Тень качается,
как в воде,
день кончается,
как везде.

И слетаются
на шабаш,
озираются —
где тут наш?

Вот он, вот же я —
на виду!
Отворите им —
я их жду.

Этот с тыквою —
головой —
пропустить его!
Это — свой.

Ухо мерзлое —
ай сосед! —
отломил его
и сосет.

И свою же кровь —
будто чай…
Что, не нравится?
Привыкай!

Перебит хребет
у одной,
а она хрипит —
«мальчик мой!..».

Вон безносые —
трое в ряд —
и они туда ж
норовят.

Ах, родимые —
мой салон!
Эту зиму я
в вас влюблен…

(Кровь растаяла
у огня —
руки липкие
у меня.)

Это сон, а может —
кино…
Мне проснуться надо
давно.

Говорила Тошенька:
«Миленький, мне тошненько!»
— Ну, чем тебя порадую? —
Что ж, зайдем в парадную.
(Чем тебя порадую?)

Невеселый это путь,
а нам ступеньки — словно мох.
Кто-то смотрит — ну и пусть!
К черту их, а с нами — Бог!
(Нам ступеньки — словно мох.)

Стекла в струйках копоти.
Губы — горячее льда.
Голоса на шепоте:
«Ну что же ты — иди сюда…»
(Губы горячее льда.)

Отлетают голоса,
вьется невеселый путь.
Наше время — полчаса,
и стрелок нам не повернуть.
(Вьется невеселый путь.)

Мне сказала Тошенька:
«Ах, все равно — мне тошненько».
— Ну, чем тебя порадую?
«Ах, только не в парадную! —
Миленький, мне тошненько…»