Анатолий Гейнцельман - Столб словесного огня. Стихотворения и поэмы. Том 1

Надо мной колосья расшуршались,
Подо мною мать­сыра­земля,
Муравьи мне в волосы забрались, –
С облачного каплет корабля.
По колосьям ползают букашки,
В васильках заснули мотыльки,
Облачные сладко спят барашки
У молочной дремлющей реки.
Но всего занятней стройный колос
С искрящимся бронзовым жуком.
Что за странный бархатистый голос, –
Словно дьякон, славящий баском.
Как неистовый, он что­то ищет,
Словно в поле потерял жену,
Словно, не найдя достойной пищи,
Влезть задумал в колыбель к зерну.
Что за панцирь золотисто­синий,
Будто он – из осажденных Фив,
Будто изваял его Челлини...
Как он необуздан и счастлив!
Этот колосок со скарабеем
Металлическим на фоне туч,
Мне сейчас прекрасней Одиссеи,
Пенистых морей и горных круч.

Как лепестки гигантской розы,
Плывут в лазури облака.
Для световой метаморфозы
Их Божья создала рука.

Без устали преображаясь,
То радостные, то в слезах,
В лучах живительных купаясь,
Они живут в моих глазах.

Поэту очень мало надо:
В лазурь раскрытое окно,
Да слова пьяная менада,
Да девственное полотно, –

Когда перед окошком тучек
Клубится вольный хоровод,
Когда не видишь детских ручек,
Молящих хлеба у ворот,

Когда не видишь ни лохмотьев,
Ни глаз слезящихся, морщин, –
Когда в сияющем кивоте
Ты – первородный Божий сын!

Мне ничего, помимо Бога,
Теперь не нужно на земле,
Но ни одна к Нему дорога
В кромешном не приводит зле.
Я мнил найти Его в природе
Средь сокровенных жизни тайн,
Иль в скованном своем народе,
Что в муках так необычаен.
Но лишь в глазах твоих – забытый
Нашел Всевышнего я след,
Когда ушел, как эремиты,
От яви неизживных бед,
В искусств классических музеях
И в ритме вдохновенных слов,
В своих душевных пропилеях,
Закинув сеть, как рыболов.
Но это всё – одни следы лишь,
Подчас горячие следы, –
И многие из них сокрылись,
Как камень в зеркале воды.
Явись же мне на смертном ложе,
Хотя б на мимолетный миг,
Явись мне страждущему, Боже,
Под тяжестью моих вериг!

Зима. Уже лазурь эмали
Небесной стала чуть бледней,
И холодом от горной дали
Повеяло до снежных дней.
Кой­где, как лепестки лилеи,
Клочки холодных облаков,
И черных пиний пропилеи
Манят в кладбищенский альков.
Встаешь опять дрожа с постели,
Совсем неведомо зачем:
Нет никакой достойной цели, –
Пробиты панцирь мой и шлем.
Врагов всё больше, все враги мне,
Но я ни с кем уж не борюсь:
В торжественном словесном гимне
Я весь, как облак, растворюсь.
Зимой и летом лишь свирели
Своей я радостно служу,
И от словесной акварели
Спокойнее на мир гляжу.
Таинственный ларец природы
Лишь слова золотым ключом
Откроешь, хоть давно уроды
Изгадили весь Божий дом.

Нет ничего помимо духа
Для чуткого поэта слуха,
Всё остальное – лишь наряд,
Как пена голубых наяд.

И это старческое тело –
Облатка творческого дела,
Причудливый души кристалл,
В котором я творить устал.

Но он расплавится наверно,
И дух – освободясь – как серна
Метнется в водопад стихий
Для совершенья литургий.

Где передуманные думы?
Как атомы – они в самуме,
Как мост кометный чрез Хаос,
Куда меня вчера занес

Космический какой­то луч,
Прорвавшийся чрез полог туч:
Я атом силы мировой,
Неугасающий, живой.

Небо бледно и серо, –
Дымчатое серебро.
Одинокий парус спит,
Никуда уж не спешит.
Крылья, видно, – ни к чему,
Не на что менять тюрьму.
Здесь иль там – не всё ль равно?
Всюду преисподней дно,
Всюду скука и тоска:
Два грызущихся жука,
Инфузорий тихий бой
В бесконечности слепой...
Грянет буря? Я готов,
Много крепких парусов,
Много красок у меня
И словесного огня.
Подниму мгновенно трап,
Двинется в поход корабль.
Слово русское, как гром,
Загремит опять кругом.
Есть в бесцельности речей
Красота немых теней...

Мы задыхаемся в пыли
Навек низвергнутых идей.
Уж нет спасительной земли,
Где жил бы новый чародей.
Для созиданья новых вер
Нет почвы в высохшем саду,
Нет никаких уже химер
В людьми истоптанном аду.
И всё же Бог в груди моей
Не умирает ни на миг, –
Среди прошедшего теней,
Среди моих истлевших книг.
И Царствие Его во мне,
Во мне страдающем одном,
На преисподней глубине
Живущем животворным сном.
И этот Бог – большой шутник
И беспощадный Судия,
Он очищает весь цветник
От паразитов бытия,
Он осуждает злой обман
Велеречивых, лживых слов.
Остался только океан,
Остался только рыболов,
Да этот крохотный челнок
На моря чистом серебре,
Остался тот, кто одинок
В животворящей слов игре.

Мы знать не знаем ничего,
Хоть претворяем естество
В чудовищные склады бомб –
Для новых славных гекатомб.

Мы вычислили вес планет,
И сколько каждой нынче лет,
И всё же смысла нет ни в чем,
Что мы творим и чем живем.

Есть для всего у нас аршин,
И с важностию арлекин
Нам меряет усталый мозг,
Под свист действительности розг.

Всё занесли мы в каталог,
Или в гербарий, – кто что мог.
А каждый на поле цветок –
Как синий Вечности глазок.

У Тайны свой особый шифр,
Не в формулах сухих он цифр,
Но, как цветочек голубой,
Поэзии он глас живой.

Трава – сочней медянки ярой,
Проснулись черные жучки, –
Из­под листвы гниющей, старой,
Глядят веселые зверьки.
Зигзаги ящериц дорожки
Перерезают, как лучи,
Прозрачные улиток рожки
Уже нащупали листки.
Душа, застывшая под снегом,
Срывает лопнувший кокон
И предается вешним негам,
Как будто бы уж испокон
Жила на странном этом свете,
И воскресенье – роль ее,
Как будто бы Хаос в поэте
Нашел святое бытие.
Как из­под листьев ландыш белый
Подъемлет колокольчик свой,
Так я, – ребенок поседелый, –
Над чистой наклонясь канвой,
Словами фрески вышиваю,
И изумруды из меня
Я сыплю, как платаны в мае.
И от словесного огня
Я сам незримо обновляюсь –
В стотысячный наверно раз,
И Вечности­Сестры касаюсь,
Сверкающей как звездный глаз.
1947

Мы летим через пропасти синие,
Над бушующей бездной морей,
Мы волнистые вечные линии,
Одеянье мы звездных царей.
Мы палитры для фонов художника,
Мы словесный поэта брокат,
Мы целуем уста подорожника,
Мы целуем пурпурный закат.
Мы – фантазии архитектурные,
Мы – расплывчатый вечности стиль,
Мы – соборы Эдема стотурные,
Мы – алмазная творчества пыль.

В природе есть свои законы,
Есть радость тихая и стоны,
Сокрытая своя есть цель.
Но может ли моя свирель
Неясные пути Господни
Постигнуть в горести бездонной
Мгновений жизненных моих?
На это непригоден стих.
И нет спасения – помимо
Мелодии – для серафима,
Влачащегося по земле
На переломленном крыле.