Людмила Кулагина - Под сенью осени

Безвыходность, безденежье и сплин,
Зависимость от власти та же рабья.
Не выбить клином революций клин,
Но можно подновить народу грабли…

Шуршат воробышки средь листьев тростника,–
От тел их – гирек виснут вниз метёлки.
Сверкает серебром–чешуйками река,
И с ветром рябь бежит по глади шёлка.

Покинув заросли прибрежных тростников,
Слетает стайка на лужок, на трáвы,
Найдя себе в обилии здесь корм
Из аппетитных зёрнышек муравных.

Умолк их суетливый «чик–чирик».
Чуть слышно временами щёлкнет клювик.
Вдруг тишину нарушит кряквы крик.
Застыл рыбак и ждёт, что рыбка клюнет.

С моста три полупьяных мужика
Пытаются в реке поймать рыбёшку:
Тягáют вверх и вниз верёвку «паука»[22]. –
Но всё напрасно: ведь «паук» – не кошка…

Цветёт вода. Уже созрел репей.
«Солдатик» при параде на бордюре.
Скамейки в ряд – кормушки голубей
В местах для мусора, не признанных де юре:

Подсолнухов, фисташек шелуха,
Окурки, банки, косточки от сливы.
Но что судить? – Мы все не без греха.
Сегодня просто быть хочу счастливой.

Вот снова радость – белый мотылёк
На белизну цветка спустился с неба.
Бежит щенок: глаза, как уголёк,
Кудряв и белозуб улыбкой негра.

Весёлые собачки на валý
Играют в друг–за–другом–догонялки.
Шатёр кафе, что юбка на балу.
И чёрной брошью грач и две–три галки.

Ворона целлофановый пакет
Распотрошила в поисках поживы.
А вид вдалѝ – игрушечный макет,
Где всё ещё фантóмы детства живы.

Коричневéют шишечки в ольхе.
Рябина в гроздьях. Как тиха природа!
«Я, бэ, убью урода, бэ на хэ. –
Вдруг слышишь. – Я убью его, урода!»

Но это так, минутный диссонанс,
Как скрип железа по трубе из жести.
А осень снова призывает нас
Познать любовь и смерть в последнем жесте.

В печурке горят–полыхают поленья,
Танцует–поёт огонёк.
Котейка–клубочек мурчит на коленях.
Мерцает, трещит уголёк.

В окошко стучится дождливая осень,
Продрогла, бормочет: впусти.
Скрипят хода времени ржавые оси,
Размыты следы и пути.

Я помню тот вечер у печки–буржуйки.
На столике – сыр и вино…
Былых своих радостей, память, пожуй–ка.
О, как это было давно:

Весёлое пламя, и отблик на лицах,
И тёплый домашний уют.
И пусть непогода за окнами злится,
В душе моей скрипки поют.

Поют о любви и тепле пониманья,
О сумраке там, за окном,
О долгих разлуках и редких свиданьях,
О счастье сидеть пред огнём.

На кухне моей и прохладно и сыро,
Буржуйка – в «буржуйской» стране.
Немного вина есть в занáчке и сыра,
Но разве всё дело в вине? –

Вы так далеко, дорогие мне дети,
А я для вояжа беднá.
Когда ещё свидимся с вами на свете?
Когда выпьем вместе вина?

Не помню, о чём были поздние речи,
О чём мы молчали втроём.
Но греет мне душу сентябрьский тот вечер
Немеркнущим ровным огнём.

Вжаться в подушкин уют, где тепло,
Как зверик лесной, затаиться,
Чтоб время внутри не бежало, текло
Прозрачной речною водицей.

Чтоб муть отстоялась, осела на дно,
Душа чтоб моя отдохнула,
Осталось бы в ней созерцанье одно,
А боль или страстность уснула.

И пусть мне приснится провидческий сон
Про жизнь и страну без злодейства,
Где правда в честѝ и где милость – закон,
Продажности нет, фарисейства.

Где совести голос – мерѝло утех, –
Не звуки тельца золотого.
Где общая радость и общий успех,
Где церковь не гонит Толстого.

Где слово «добро» – это всё ж доброта, –
Не скарб неподъёмный домашний
Тех, кто не пронёс ложку благ мимо рта.
Где благословéн день вчерашний,

И завтрашний всходит во славу и честь,
И каждый согрет в нём любовью.
Быть может, такой идеал где–то есть,
Искупленный болью и кровью…

Как вспышка молнии в ночѝ,
Как ноосферы[23] блажь, игра,
Во мне строка одна звучит,
Она зовёт: «Вставай, пора!

Иди на кухню и пиши,
Воссев на старый табурет,
В рассветной сумрачной тиши
О чувствах всех времён и лет:

О красках солнечной земли,
Об ароматах вёсен, лет,
Разлуке, ревности, любви,
О том, что было и что нет, –

О снах, надеждах и мечтах,
О нравах, временах лихих…
В такт пенью первых ранних птах
Пусть зазвучат твои стихи.

И пусть вбирают их нектар,
В ком чуток глаз и тонок слух,
И кто душой не слишком стар,
В ком жизнь жива, свободен дух».

Прохлада в воздухе, остылость.
Не видно птиц и ни зверей.
Здесь осень вновь разводит сырость,
Пар выпускает из дверей.

Тоскливых сумраков отрава
Идёт на смену светлых дней.
Алмазной россыпью на травах
Сверкают бусинки дождей.

И вяза лист на синем «форде»
Так ярко–жёлт, насквозь промок.
Он в этом сумрачном аккорде,
Как солнца отзвук, одинок.

Селёдок головы – для кошки,
Как на подносе, держит люк.
«Голубка»[24] льётся из окошка,
«Голубка…как тебя люблю!..»

Но голубей нигде не видно,
И кошек тоже след простыл.
А голос ближнего обидный
Орёт на тех, кто стал постыл.

Соседка без зонта из дома
На дождик вышла неспроста:
Зовёт (как это мне знакомо!)
Вконец заблудшего кота.

Деревья мóкры и кустарник,
Травинки гнутся от воды.
Обвис канадский золотарник,
Шиповник обнажил плоды.

Сердечки влажные сиреней
От ветра жалостно дрожат.
Без солнца мир и свет – без тени.
Лишь лужи–зеркала лежат.

Там, в отраженьях–фотоснимках,
Что потускнели уж давно,
Верхушки лип, берёз, рябинки
И чёрно–белое кино:

Когда порыв дождя и ветра
Коснётся кроны в вышине,
То, повинуясь жесту мэтра,
Качнутся листики на дне.

Дождём довольны больше корни
Да лес с грибницей на корню.
А поздний сирый цвет – цикорий
Не рад бессолнечному дню.

Один облезлой мокрой кошкой
Средь увядания стоит, –
Глазок небес с худою ножкой
Такую грусть в себе таит.

У пляжа, что почти пустынен,
Лежат лишь лодки нагишом
И кверху килем. Пристань стынет.
Мамаша бродит с малышом.

Тростник уже созрел для дудки.
Рыбак оставил сеть и чёлн.
Пришвартовались к брегу утки, —
Им, впрочем, дождик нипочём.

Ворóн не слышно. Тихо место
И возлияний и гульбѝщ.
Куст бульдонéж – «цветы невесты» –
На берегу и сир, и нищ.

Отыграны «собачьи свадьбы».
Спит за забором пляжный пёс.
Молчат дворняги, стихли свары.
Подёрнут рябью дальний плёс.

Рябина растеряла бусы, –
Кораллы мокнут среди трав.
Не слышно матерщины гнусной.
Лишь у дождя так много прав:

На берегу навёл порядок
И тишину здесь утвердил.
Как никогда, дождю я рада,
Как духу ладана с кадил.

Уж третий день как непогода, –
Но не грущу о том ничуть:
Нам наконец даёт природа
От шума лета отдохнуть.

Настроить жизни ритм на осень,
Скопить терпенья для зимы.
Прости, прости нас, осень, просим,
Коль загрустим с тобою мы.

И «на плантациях мгновенья»[25],
Где в капле светится алмаз,
На радость и на удивленье
Мне подмигнёт «кошачий глаз»[26].

Клочковатое небо нависло дождём
И свинцом над землёю довлеет.
И надежда малá, и удачи мы ждём,
Но отчаянье ѝсподволь зреет.

И так ярок последний осенний букет
Посреди холодов и ненастья:
Светит радостью прошлых угаснувших лет
И надеждою слабой на счастье.

Сколько было заманчивых дивных путей,
И судьбы предначертанных линий.
Только путь год от года грустней и пустей…
Отцветают розеточки цинний.

И пылают последним прощальным огнём
Костерки «ноготков» и бархоток.
Как осенним ненастным и призрачным днём
Верить в позднее счастье охота!..

В ожиданье слепой белоснежности зим
Города застывают и сёла.
И меня упрекнут, – что отвечу я им? –
Почему не пою о весёлом?

Не поётся и всё тут. О чём говорить? –
Огонёчек надежды чуть тлеет.
Но, свинец разорвав, первый проблеск зари
Пробивает злой сумрак аллеи.

Отзвенел летних дней изумрудный родник,
И рябины теряют кораллы.
Но согреет мне душу хотя бы на миг
Свет последний цветов запоздалых…