Хуан Хименес - Испанские поэты XX века

Забыв о перламутровой луне,
о море, о хвостах своих зеленых,
мечтают три сирены в полусне.

Им чудится, что из пучин соленых
они, подстригшись коротко, летят
в небесный бар на гидрах окрыленных.

Как горек моря мятный аромат!
Да здравствует ликеров дым ажурный,
бутылок и бокалов звонкий ряд!

Здесь, в кабаках подводных, пахнет дурно,
а там — корзины фруктов, цветники,
лазоревых амуров рай безбурный.

На дне почийте с миром, моряки, —
мы больше не обнимем вас. И смело
на ловлю выходите, рыбаки, —

вы не нужны сиренам. То ли дело
булавки солнца в галстуках, отель
и холодильник херувимски белый!

Что в лодках нам? У нас иная цель —
исколесить весь мир на лимузине:
стекло и лак, последняя модель;

на гидроплане ввиться в воздух синий;
мчать по катку в лучах луны стальных,
скользя, как лань, бегущая по льдине;

увидеть, как в дни празднеств неземных
рой дев невинных, в белое одетых,
на каруселях кружится шальных,

воссев в хрустальных маленьких каретах,
что тройкой лошадей запряжены,
и как горят огни гвоздик в букетах.

Подводные забавы нам скучны:
не вечно ж мы сражаться в шашки с горя
с тритонами ленивыми должны!

Три наши гарпуна прикончат море.

Из тени смерть и солнце встали вдруг.
Цирк загудел, арена завертелась —
ее пронзил фанфары алый звук.

Раскрылись, словно веера, хлопки.
С трибун, кружась, летят они — за смелость
тореро присужденные венки.

Вот злобный полумесяц вздыбил море,
и, буйно грохоча, оно зажглось от фонаря,
что гаснет, с ветром споря.

Лошадкой карусельною, ритмично,
без седока скачи, коррида, сквозь
лужайку славы сахарно-коричной.

Пять пик взметнулись вверх, и пять валов
свои хребты крутые расцветили
кровавым ликованьем вымпелов.

Грохочущий вокруг водоворот
гвоздик и лунно-солнечных мантилий
сок апельсинных бандерилий{167} пьет.

Разрезанная надвое любовью,
что привита на пояс золотой,
свободная, но истекая кровью,

владычица небес и парапета,
у смерти в ложе ланью молодой
трепещет роза смоляного цвета.

Взлетел ослепшим вороном берет —
крещеной мавританке шлет тореро
признанье, посвященье и привет.

Он бой на солнце вел. Теперь во мрак,
где угрожает полумесяц серый
ему, тростинке, делает он шаг.

Песок арены — золото оправы,
в которой, на крутых рогах быка,
висит серебряный осколок славы.

И, под щетиной пик кровоточащий,
прибой центрует этот круг, пока
кармин не превратится в лик Скорбящей.

Пал полумесяц, сталью поражен.
На празднестве гремушек и перкали,
как гладиатор, умирает он,

чтоб на трибунах, пьяных без вина,
иносказанья славы заплескали
и на тореро сверглась их волна.

Луна, плывущая над головой, —
глаз семафоров железнодорожных
и голубой обходчик путевой.

Стальных и звонких амазонок скок,
всплеск лязга, стука и свистков тревожных,
корона искр и световой поток.

Прощай! Отсрочки больше я не клянчу.
Пусть поезд (выстрел, и рука висит!)
мчит в Андалузию, будя Ламанчу.

Вот Ко́рдова. (Базарная повозка,
позвякивая серебром, рысит.
Паяц на нитке, жестяной и плоский.)

Знай, твой платок в распахнутый эфир
не в Ко́рдове, не в Кадисе — в Севилье
взлетит, лазурный, как Гвадалквивир.

Севилья. (Пива? Вы с ума сошли:
экспрессы крестят только мансанильей{168},
лимонным соком крестят корабли.)

Танцуйте, леди! Мистер, полбокала?
Хиральда, одноногий гироскоп{169},
вращайся, как вращалась изначала.

Вот Кадис. (Выстрел на перроне!
Это канвой романа послужить могло б…
А море в листья парусов одето.)

Пусть с Острова смотреть сирен на дне
моряк, весь в белом, на своем фрегате
бесплатно повезет тебя во сне.

Вот Малага. (Повсюду мрак лежит,
лишь стрелка-светлячок на циферблате
рулеткой обезумевшей кружит.)

О, побережных пальм наклон упругий —
тот зонтик, под которым на своей моторке
ты по бухте чертишь дуги!

Читай меню вагона-ресторана:
гвоздика под селитрою и к ней вино —
мускат, как амарант багряный.

Прощай! Прощай! И уж теперь одна
в дороге ненасытным взором ветер
стремительных пейзажей пей до дна.

Мрачные культи, обрубки,
гнойники калек-кварталов,
изрыгая газ и вопли,
тонут в половодье алом.

Красные стучат зубила,
и под их кипящей сталью
расседаются со стоном
каменные наковальни.

Раскаленные осколки,
в небо яростно взмывая,
с колоколен, башен, шпилей
полог сумрака срывают.

Море серы плещет в тучи,
прыгает, как бесноватый,
языки огня и света
в вихре слив зеленоватом.

Надвигается приливом
дым на свод из искр и сажи,
распрямляя окоема
опрокинутую чашу.

И под черным смерчем пепла
погребаются кварталы,
и безжизненны просторы,
и глаза пустыми стали.

Открытка с видом: синевой сквозит
арктический бульвар. Вы не озябли?
Зима то вверх, то вниз в санях скользит.

Витрины-клетки лавка меховая
распахивает настежь: обросли
медвежьей белой шкурою трамваи.

Мой обнаженный лоб в последний раз
целуйте, романтичные сеньоры.
Венеры чище каждая из вас.

Вниманье! Руль направо, Амариллис!
Вираж — и на асфальте ледяном
два черных гнутых рельса закурились.

Дорогу, кабальеро! Пусть никто
не помешает франтам без рубашек
убить январь, закутанный в пальто.

Идут декольтированные розы
по юркой снежной тропке, и горит
над их бесполой статью нимб мороза.

Открыток ностальгия, мы давно
знакомы — по альбомам корабельным
и по экранам пляжного кино.

Пусть гулкий ветер бесится, вливая
мне в кровь башненодобно тяжкий свет.
                    Я рву с куртин трамвая
тебя, цветок невиданный, билет.

Как тянется твой гладкий лепесток!
В себе таит он имя и свиданье,
                    залог и оправданье
того, что больше нет назад дорог.

С гвоздикою ты яркостью не схож,
ты не пылаешь розой, но, невзрачный,
                    фиалкою цветешь
в книжонке, что суют в карман пиджачный.

Чужой мне край, спокойней и трезвей
чужим металлом — не моим — звенящий,
льет яркий свет, уверенно скользящий
                    по карточке твоей.

Мгновенный профиль, озаренье, весть…
Но тень моя неясный облик в раме
до черного квадрата все упрямей
                    пытается низвесть.

Ненужная игра лучей и тьмы,
печаль, смешная мстительным просторам,
чей серп скосил объятие, в котором
                    дыханье слили мы.

Нет в мире станций, где могла б тоска,
покинув карцер свой — купе ночное,
пойти напиться света… Ты со мною,
                    затем что далека.