Хуан Хименес - Испанские поэты XX века

Еще вальсы небес не венчали сирень со снегом,
ветру не снилось, как могут петь твои прядки,
в книгах по воле монаршей не погребали фиалок.
Нет.
В те года еще в клюве касатки
не кочевали по свету наши инициалы.
И вьюнок с колокольчиком вместе
погибали, ища балюстрад и созвездий.
В те года
ни цветка не склонялось на плечи голубки.
И сквозь веер твой хрупкий —
первый наш месяц тогда.

Я чувствую, как движутся острова,
как земля удивляется мне — человеку,
непохожему на своего двойника, который
заставляет друзей убивать себя вечер за вечером.

Берега, грустящие о том, что они неподвижны,
что глаза их навечно прикованы к морю,
а вся настоящая жизнь протекает у них за спиной,
эти упавшие ничком берега понимают,
что они тоже бредут в далекую даль
и уносят меня с собою, не зная,
как зовут меня и
сколько именно раз ненавидели меня и любили
те, кто в это пустынное время, должно быть, меня
            вспоминает
и проклинает меня
за боль, которую я причинил почти ненароком,
за смелый мой замысел, который не сбылся,
за страсть, которую я обуздал на краю
            окровавленной бездны.
Друзья мои!
Неужели вы не чувствуете, как движутся острова?
Не слышите, как ухожу я в далекую даль?
Не видите, как я плыву по теченью,
которое медленно впадает в покой
оцепеневших морей и застывших небес?
Я слышу, как бессильно рыдает Земля,
пытавшаяся поспеть за мною, все убыстряя
вращенье, покуда не стала совсем неподвижной,
распылившись по всей раскаленной орбите,
так что даже менее смелые звезды
            легко пронзают ее навылет.
Слышите, как она плачет?

Я чувствую, как движутся острова.

С каждым разом все ниже,
все дальше от поля, истоптанного сапогами
              враждующих сторон,
от тех, кто вполголоса мне взгромоздился на плечи
и хотел бы меня удержать, словно это клочок
              убывающей территории.
Я вижу, как параллельно моему телу
пробегает холодным ознобом струя моей крови.
И этот красный язык,
эта гортань, чье призванье — иссушить последнюю
              капельку влаги,
которая слышится в каждом «прощай»,
этот язык, это горло наливают свинцовой тяжестью мир,
заставляя меня онеметь раньше времени.
Там, внизу,
потерявшись в пристальном свете, который
              меня освещает,
словно еще одного мертвеца
среди сонма убитых,
в двух шагах от имен, распыленных по ветру,
печалясь печалью того, кто так и не смог
рассказать о своей одиссее,
я жду тебя — справа и слева от всех чересчур одиноких.

Дети Эстремадуры{174},
босоногие дети…
Кто отнял у них башмаки?

Их терзают то зной, то холод.
Кто одел их в лохмотья эти?

Поливают их ливни,
и на голой земле они спят.
Кто разрушил дома ребят?

Они не знают
имен далеких светил.
Кто школы для них закрыл?

Дети Эстремадуры,
печальные дети…
Кто похитил их детство?

Бредут батраки по дороге,
голод шагает за ними.
Если тощие свиньи
желуди в роще не тронут,
крестьяне их соберут.

Но в роще рыщет недаром
Гомес, а с ним жандармы,
и выстрелы воздух рвут.

Крестьянам обещано поле.
Будет обет исполнен:
в поле их трупы найдут.

Все окна настежь раскрыты —
по улицам скорбной Сориты
мертвое тело несут.

Сорита, ты протестуешь,
но истину вспомни простую:
работающий да не ест!

Не жди от богатых мира.
Видишь: темнеют мундиры.
Видишь: штыков не счесть.

Слышишь, как, воплям вторя,
тупо стучат затворы.
В кого ты стреляешь, жандарм?

Матери стонут и дети.
Хлещет свинцовый ветер
и раздувает пожар.

Им обещают землю.
Их зарывают в землю.
Кровь по полям течет.

За все расплата настанет.
Близится час восстанья.
Готовьтесь к нему, крестьяне.
Объединившись — вперед!

            «Тебя тяготят сомненья.
            Усталость и страх — две тени —
            прячутся впереди.
Следуй примеру! В мой облик вглядись:
страх мне неведом, неведомы мне сомненья,
            усталости нет в груди».

«Верный примеру, я огляделся вокруг:
            зловеще плещет кровавый
            поток и слева и справа…
            Тяжко мне, алая слава,
            но я за тобой иду.
Верен тебе и не сломлен мой дух.
Я повторяю: если тебя потеряю,
алая слава, то где я себя найду?»

Могила качнулась — и разом,
в тяжелой запутавшись рясе,
от страха монах затрясся
(белее горного снега) —
то ожил Лопе де Вега!

Мы серп тебе в руки вложим,
разить без пощады он может,
чтоб жатва была такой же,
какая у нас теперь.
Серп мы вручаем тебе.
Бери его, режь, режь —
совсем еще новый серп.

Красные косы сверкают,
гудят под ногами камни,
и головы, что веками
для нас были солнца выше,
на землю слетают нынче.
Режь, режь, режь —
совсем еще новый серп.

Да будет удар твой точен,
да будет твой труд закончен,
пусть бубен до ночи рокочет,
пока еще кровью долина
жажду не утолила.
Режь, режь, режь —
совсем еще новый серп.

Крестьяне идут за тобою,
одной они связаны болью,
любовью одной и судьбою.
Ими твой серп отточен —
шумит Овечий источник{177}.
Режь, режь, режь —
совсем еще новый серп.

Прекрасна жатва такая.
За ней молотьба наступает,
усыпано поле снопами,
и каждый кровью окрашен.
Испания будет нашей!
Режь, режь, режь —
совсем еще новый серп.

Больше шахты я не рою,
я — забойщик, я — горняк…
Эй, товарищ, эй, земляк,
подходи — и в путь со мною…

Видишь, медленно идет
важный тополь по оврагу;
крикни — пусть прибавит шагу,
пусть лачугу стережет,
обойдет хлеба дозором.
Что? Как видно, за грехи
все похищено сеньором?

Эй, в дорогу, пастухи!

А стада? Ну пусть ягнята
сосны щиплют, например…
К нам, крестьяне, к нам, солдаты!
Вот он, барский инженер…
Кто там едет? Возчик старый?
Мул твой, дядя, постоит…
Пепел княжеской сигары
отряхнет наш динамит…

Эй, рыбак, пусть рыбы лодку
стерегут из глубины,
грузчик, брось свою лебедку,
станем тем, чем быть должны:
мы для воли рождены…

Приготовим всё для боя,
все за мною, все за мною!

Вместе нам не страшны беды,
смелых девушек зовем,
уж дрожат зубцы Овьедо{179},
нашим вспугнуты ружьем.
Все за нас теперь на свете —
здесь и там и здесь и там…
Даже ветер, красный ветер,
что несется по полям…

Ты, земляк, готов ли к бою?
«Да, земляк. Я за тобою!»