Хуан Хименес - Испанские поэты XX века

…Есть рыбы, что купаются в песке,
и велосипедисты, по волнам
бегущие. Мне школой стало море,
друзьями — шлюпка и велосипед.

Как воздух волен, первый дирижабль
плыл над спиральным воплем пароходов.
Шли друг на друга Рим и Карфаген,
сандалиями ширь морскую пеня.

Кто в десять лет с охотой пьет латынь?
Что мальчуганам алгебра? О, боже!
Что физика, когда они в мечтах
охотятся за солнцем в гидроплане?

Кино на пляже, и актриса в волны
уходит, почему-то голубая.
Ей нужно скрыться, чтоб не растворил
ее в цветке фонарика жандарм.

Бандиты в смокингах из пистолетов
стреляют в полицейских, удирают,
их ловят, и мелькают города,
и глаз не отрываешь от экрана.

В Пуэрто или Кадисе — Нью-Йорк,
Севилья — в Исфагани иль Париже…
Китаец — не китаец, и прохожий
быть может белым, черным и зеленым.

Ты — всюду. Ты стал розою ветров.
Ты, безбилетный, — тайный центр вселенной.
Ты — безраздельный властелин всего,
а мир бескрайный — лишь альбом открыток.

Ты многолик. Ты мчишься вместе с бурей,
ты — в свисте поездов, в звонках трамваев.
Не молния расцвечивает небо,
а сотни лун, слетевших с губ твоих.

Повежливей со мною! Я — ровесник
кино, бипланов, кабельных сетей.
Я видел, как меняли на авто
свои кареты короли и папа.

Я видел дождь радиограмм, с небес
летевших, словно перья херувима,
и серафический оркестр эфира
наушники мне подносил к ушам.

С туч никеле-брезентовые рыбы
бросают в море письма и газеты.
(Ведь почтальоны верят только в смерть:
сирены, вальс валов для них лишь сказки.)

Как много лысин при луне увяло!
Как плачут волосы — закладки в книгах!
С собой кончают снежные турнюры,
белеющие в темноте садов.

Что станется теперь с моей душою;
давно рекорд отсутствия побившей,
и с сердцем, чье биенье участить
ни радость, ни печаль уже не властны?

В глаза мне опустите взгляд, и ранит
вас безысходность кораблекрушений,
и горечь мертвых северных ветров,
и одинокость океанской зыби.

Осколки искр и пороха — останки
кавалеристов, скошенных в хлебах;
бази́лики из мусора и щебня,
смерч из огня, известки, крови, пепла.

И все же — летчица-заря и солнце
в любой из рук — как золотая рыба,
и буква рядом с номером на лбу,
и в клюве карта синяя без штампа.

Электроголос в трубке — это нунций,
а сзади, шлейфом, ускоренье звезд,
и макрокосм любви, и весь наш мир —
игрушечная заводная роза.

Да, в честь людей сложил я мадригал
и передал его по телефону…
Ты кто? Свинец, иль пламя, или сталь?
Я — молния, предвестье новой жизни…

Тоска о зените!
Оттуда я родом…
Взгляните.

Невидимы крылья,
ведь я в человечьей одежде.
Безвестный прохожий.
Уже незнакомец, и кто там
упомнит, каким я был прежде?

Вместо сандалий — туфли на коже.
И не туника, а куртка да брюки
на мне с отворотом.
Кто я, ответь?

И все же оттуда я родом…

Взгляните.

Бессрочно в пути, —
ты вал, что вздымает,
чтоб, схлынув, уйти.

Ищу в океане.

Всегда на бегу, —
ты вихрь, чье дыханье
поймать не могу.

Ищу на снегу.

Безмолвье и тайна, —
ты твердь, что в веках
кружит неустанно.

Ищу в облаках.

Я тебя приглашаю в воздух,
мрак двадцати столетий,
к истине света, в воздух,
воздух, воздух, воздух.

Мрак, ты молчишь, скрываясь,
в темной пещере мира,
забыв тот шелест, который,
рождаясь, дал тебе воздух,
воздух, воздух, воздух.

Двадцать могильных склепов,
двадцать пустых столетий,
в черных тоннелях мрака
скрывших и свет и воздух,
воздух, воздух, воздух.

К вершинам, о мрак, к вершинам
истины света, в воздух,
воздух, воздух, воздух.

Кто-то, став за плечами,
тебя ослепляет речами.

За спиной невидимкою
замер.
Только голос, дремотный
и блеклый.

Только голос, что дымкою
перед глазами.
И слова — как фальшивые стекла.

В золотистом туннеле,
в кривых зеркалах утопая, —
ты сойдешь в подземелье
со смертью своею, слепая.

В подземелье, слепая,
со смертью своею одной.

Только кто-то и там
за спиной.

Нисколько еще не сравнялось ни розе, ни серафиму.
До блеянья и стенанья.
Когда лишь гадала денница:
девочкой море, мальчиком ли родится.
Когда лишь мечталось ветру пригладить пряди,
огню — гвоздики зажечь и щеки,
воде — неумелого рта напиться, горя от жажды.
Еще не настали тела, имена и сроки.

Тогда, вспоминаю я, в небесах, однажды…

Шла она, поникая лилией отрешенной,
птицей, что знает о верном своем рожденье, —
слепо глядясь в луну, где себе же снилась,
в тишь ледяную, чьи кверху вели ступени.
В тишь глазка потайного.
Это было до арфы, до ливня, до первого слова.

Брела в забытьи.
И белой питомицей ветра
дрожала, как звезды и кроны.
О, стан ее, стебель зеленый!

…Как звезды мои,
что, не зная о ней той порою,
утопили ее в двух морях,
две лагуны в очах ее роя.

И помню я…

Нет ни следа: за спиною — лишь прах.

Раньше еще,
много раньше, чем тьме возмутиться
и горючим перьям усеять землю,
и за ландыши гибнуть птицам.
Раньше, раньше, чем ты захотела
найти и обнять мое тело.
О, задолго до тела!
Когда еще души царили.
Когда ликом, который лишь небо венчало,
ты династии снов положила начало.
Когда прах мой из небытия
подняла ты своей первозданною речью.

Тогда пробил час нашей встречи.

Еще вальсы небес не венчали сирень со снегом,
ветру не снилось, как могут петь твои прядки,
в книгах по воле монаршей не погребали фиалок.
Нет.
В те года еще в клюве касатки
не кочевали по свету наши инициалы.
И вьюнок с колокольчиком вместе
погибали, ища балюстрад и созвездий.
В те года
ни цветка не склонялось на плечи голубки.
И сквозь веер твой хрупкий —
первый наш месяц тогда.