Хуан Хименес - Испанские поэты XX века

Вечно в черном, всегда в слезах,
в четырех стенах заключенная,
черной шалью скрыто лицо.

Не откроешь этой калитки.
Не взойдешь на это крыльцо.

Апельсинные и лимонные
ветки тянутся из-за ограды,
так прохладен запретный сад…

Свет очей моих, этих веток
не коснешься ты никогда.

Не хочу, чтоб ты улыбалась,
чтоб глаза подводила и брови,
чтоб румянила щеки и губы,
чтоб носила зеленую кофту,
чтоб носила красную юбку.

Ты должна быть серой, как пепел,
ты должна быть в черном, как в трауре,
ты должна быть всегда печальной,
ты должна быть всегда в слезах.

За то, что глаза отводишь
и жаждой сушишь мне рот,
стань ящерицей, черной ящерицей,
пусть жаба тебя оплюет!

За то, что покоя лишаешь,
ночами когтишь мне грудь,
стань гадюкой, красной гадюкой,
вороном черным будь!

За то, что ты бич и молот,
гвоздь и кинжал стальной,
стань черным морским чудовищем,
пусть тебя захлестнет волной!

Мать с отцом
над тобою дрожат,
неусыпно тебя сторожат,
не велят
мне к тебе приходить
и с тобой говорить
и твердить,
что прожить не смогу и дня,
если ты не пойдешь за меня.

Потому что ты богата
и землею и быками,
вот и треплют языками,
что хожу не за тобой —
за твоими сундуками.

Это все на свете знают.
Это пильщик повторяет,
и точильщик распевает,
и трактирщику носильщик
эту тайну поверяет,
и лудильщик
одобряет,
а могильщик
осуждает,
мертвецы — и те всё знают!..
Знать не знаешь только ты!

(Там весна по лестнице крутой
убегает в шали голубой.)

Настежь окна, и просите, девушки:
«Стража, отпусти его домой!»

(Голуби задумчивые медленно
поутру́ кружатся над стеной.)

Крыльями взмахните, белоклювые:
«Стража, отпусти его домой!»

(В заточенье холодно и сумрачно,
сер и пылен свет дневной.)

Риньтесь вниз и крикните, архангелы:
«Стража, отпусти его домой!»

(Высоко оконце в камере,
солнца нет, и время замерло,
и тюрьма обойдена весной.)

Ухо мое, беззащитное ухо,
что ты слышишь, прижавшись к стене?

Голос моря, зовущий глухо,
гуденье тюрьмы в тишине.

Весна над волнами залива,
любимая в лодке плывет,
и зовут флажки сиротливо:
«Догони, она тебя ждет…»

Всё на запоре.
Стена.
А я родился у моря.
А над морем — весна.

Доведись нам встретиться,
сядем друг подле друга.

(Ты откуда идешь?
С моря? С луга?)

Доведись нам встретиться,
будем оба немы.

(О чем ты думаешь?
О море? О небе?)

Доведись нам встретиться,
попрощаемся только глазами.

(Ты куда возвращаешься?
В море? В пламя?)

Узником в этой башне,
узником я бы остался.

(Все окна распахнуты ветру.)

«Кто с севера кличет, подруга?»
«Река подступает, бушуя».

(Сквозь три только — доступ для ветра.)

«Чей стон слышен с юга, подруга?»

«То воздух шагает бессонный».

(Сквозь два только— доступ для ветра.)

«Чьи вздохи, мой друг, на востоке?»
«Ты сам входишь мертвым в бойницу».

(В одно только — доступ для ветра.)

«Кто, друг мой, на западе плачет?»
«Я, мертвый, твой гроб провожая».

Ни в жизнь, ни за что в этой башне
узником я б не остался.

Дай, Хиральда, волю слезам,
мавританка, склонись величаво:
видишь, крылья раскрыла слава
и тореро несет к небесам.

Огнекрасный корриды сын,
как рыдает твоя квадрилья{166},
как скорбит безутешно Севилья
в эти горестные часы!

Омрачилась твоя река,
и, зеленую косу откинув,
обрывает цветы апельсинов,
и роняет на гладь песка.

«Ты взмахни, тореро, рукой,
попрощайся с моими судами,
и с матросами, и с рыбаками:
без тебя мне не быть рекой».

Приоткрылось небо в цветах,
и архангелы сходят на землю,
короля матадоров подъемлют
и несут на согбенных плечах.

«Подари мне, Пречистая, взгляд,
льются крови моей потоки,
были смуглыми эти щеки,
стали белыми, словно плат.

Погляди на меня, погляди,
я рубиновым поясом стянут,
и горячие розы не вянут
на разбитой копытом груди.

Ожерельями перевяжи,
как жгутами, глубокие раны,
чтобы вместе с кровью багряной
не ушла незаметно жизнь.

Чудотворная дева, Любовь,
словно рогом, пронзенная в лоно,
будь к слуге своему благосклонна,
дай взмахнуть ему шпагой вновь,

чтоб, исполнившись юных сил,
во главе счастливой квадрильи
по аллеям своей Севильи
горделиво он проходил».

Четыре ветра, порох, сталь и пыль,
и взвился зверь, которого стреножил
в латинском кротком море мертвый штиль.

Чуть на дыбы скакун из яшмы встал,
как горизонт под ним зажегся, ожил,
чешуйчатым порфиром заблистал.

Береговые крепости в смятенье
взметнулись над кровавою волной
губчатой гривой из плюща и тени.

Трубят тритоны, эхо вторит гулом,
и, как серпом, ущербною луной
наяды отсекают хвост акулам.

И души неотпетые — улов,
украденный у коршунов пучиной,
всплыв, закачались на гребнях валов.

Вскачь солнце мчит, и в устьях рек
вода, вторгаясь в бухты с яростью бычиной,
таранит лодки и кренит суда.

Шальной прибой рога о ветер точит,
а море-конь рвет удила свои,
и, буйно взгорбясь, прыгнуть в небо хочет,

и, океаном став, кипит и бродит,
и рай волной захлестывает —
и на море в гидроплане бог нисходит.

Забыв о перламутровой луне,
о море, о хвостах своих зеленых,
мечтают три сирены в полусне.

Им чудится, что из пучин соленых
они, подстригшись коротко, летят
в небесный бар на гидрах окрыленных.

Как горек моря мятный аромат!
Да здравствует ликеров дым ажурный,
бутылок и бокалов звонкий ряд!

Здесь, в кабаках подводных, пахнет дурно,
а там — корзины фруктов, цветники,
лазоревых амуров рай безбурный.

На дне почийте с миром, моряки, —
мы больше не обнимем вас. И смело
на ловлю выходите, рыбаки, —

вы не нужны сиренам. То ли дело
булавки солнца в галстуках, отель
и холодильник херувимски белый!

Что в лодках нам? У нас иная цель —
исколесить весь мир на лимузине:
стекло и лак, последняя модель;

на гидроплане ввиться в воздух синий;
мчать по катку в лучах луны стальных,
скользя, как лань, бегущая по льдине;

увидеть, как в дни празднеств неземных
рой дев невинных, в белое одетых,
на каруселях кружится шальных,

воссев в хрустальных маленьких каретах,
что тройкой лошадей запряжены,
и как горят огни гвоздик в букетах.

Подводные забавы нам скучны:
не вечно ж мы сражаться в шашки с горя
с тритонами ленивыми должны!

Три наши гарпуна прикончат море.