Хуан Хименес - Испанские поэты XX века

Уж если ночью бодрствовать ты хочешь
и потаенный замысел судьбы
о каменные древние дубы
в текучей тьме шлифуешь ты и точишь,

уж если ты противнику пророчишь
блаженное неистовство борьбы
и самого себя, став на дыбы,
в свершители несбыточного прочишь,

уж если ты, когда все стадо спит,
не спишь, мечтой о роковом ударе
пронизан от рогов и до копыт, —

тогда пылай, как головня в пожаре,
беснуйся, свирепей и клокочи,
чтоб дочерна обуглиться в ночи.

                    (Пальмы в порту Гаваны —
                    вижу в пальмовой кроне
                    веер трибун многолюдных,
                    веер веро́ник{184}.
                    Мулатка в гуще людей —
                    натянуто пестрое платье
                    рогами острых грудей.

                    Румба мечется в круге,
                    в ритме ее движений,
                    врага настигая, кру́жит
                    бык по арене.
                    В вихре танцоры слиты,
                    дышит огненный танец
                    зноем корриды.

                    Игнасьо Санчес Мехиас
                    и Родольфо Гаона{185}!
                    Смерть уступает бессмертью,
                    страх — вне закона.
                    Будут слагать сказания
                    о крови и о песке
                    Мексика и Испания.

                    Зрители в «Эль Торео»
                    «Оле́!» кричали тебе,
                    индейцы от воплей восторга
                    переходили к стрельбе.
                    Тысячеустый рев
                    посвистом пуль удвоен:
                    «Да здравствует бой быков!»

                    Умер Санчес Мехиас.
                    Гаона, тебя твой друг
                    приветствует после смерти
                    пожатьем холодных рук.
                    Возьми же его клинок
                    и вложи ему в руки, Гаона,
                    венок.)

Что случилось?
Что сбыло́сь и что сталось?
Что сделалось, что совершилось?
Что произошло?

Смерть томилась от жажды и жадно лакала
                    стоячую воду из лужи —
ей хотелось бы выхлебать море;
смерть кидалась с налета на гладкую кладку оград,
смерть дырявила груди деревьев,
наполняла неслыханным ужасом уши ракушек,
ослепляла невиданным страхом анютины глазки;
не жалея зеленых мишеней листков,
смерть пронзала пространство и воздух, стараясь настичь,
поразить,
обескровить летящую легкость
двух стремительных ног.
Так задумала смерть еще до того, как родиться.

Как ты ищешь меня, — словно я — та река,
           из которой ты пил отраженья лугов и лесов,
словно я — та волна, что тебе уступала бездумно,
обнимала тебя и, не ведая, кто ты таков,
                    отдавалась ударам рогов.
Как ты ищешь меня, — словно я — это холмик песка
и тебе его нужно вскопать до нутра, докопаться до сути,
но известно тебе, что не брызнет оттуда вода,
что не брызнет вода,
что вовеки оттуда не брызнет вода —¦
только кровь;
нет, не брызнет вода,
никогда,
во веки веков.

Нет на свете часов,
нет часов, циферблата и стрелок,
по которым я время отмерить бы мог для спасенья от смерти.

                    (Плывет погребальная лодка,
                    на ней бездыханное тело,
                    стрелка на циферблате
                    оцепенела.
                    «Оле, тореро!» —
                    Крики смолкают, дробясь
                    о доски барьера.)

И наконец жестокие стремленья
воплощены: вот красный всплеск огня;
он зыблется невдалеке, дразня
и доводя тебя до исступленья.

Не слепота, не умопомраченье
тобою правят, по кругам гоня, —
преследовать живую радость дня
тебе велит твое предназначенье.

Вот черноту окрасил алый гнев,
и ты терзаешь клячу пикадора,
ее рогами злобными поддев.

Но обречен и ты. Увижу скоро,
как тушу распростертую твою
потащат мулы прочь, к небытию.

                    (Августовскою ночью скачет
                    пастух сквозь туман,
                    без седла, без поводьев,
                    без шпор и стремян.
                    Он гонит стадо быков,
                    черных, рыжих и пестрых,
                    все быки — без голов.)

Так река разлилась, что не видеть уже мне вовеки,
как теченье колышет камыш;
так набухла река, что, затоплен по горло, тростник цепенеет;
неотступный кровавый потоп, набухая и ширясь,
           образует из гор и лесов острова,
и плавучей каймою качаются вкруг островов бесконечные трупы —
вереницы убитых быков.
Погружаясь, всплывая, кружа́тся в медлительных
                    водоворотах,
всё кружатся, кружатся, кружатся,
и не могут они уступить притяжению донных глубин,
ибо мертвое тело упрямо и
легче воды.

Уберите убитых быков.
Я плыву, я плыву, отдаваясь теченью и ветру,
лишь избавьте меня от кровавой лавины убитых быков,
преграждающей путь.
Уберите быков, я прошу вас, — расчистите воду,
плыть хочу я по чистой воде,
по свободной воде,
по свободной реке.
Старый друг, ведь плывете вы сами, плывете, как я,
старый друг, вам понятно, понятно, куда я плыву,
друг, ты знаешь куда, друг, ты знаешь, куда я плыву,
не забудь меня, друг, не забудь…

Я забыл, что всегда говорил тебе «вы», а не «ты»,
я сегодня об этом забыл.

                    (Откуда плывешь ты, откуда,
                    и где ты хочешь пристать?
                    Под тяжестью непомерной
                    прогнулась речная гладь.
                    Я тоже мертв и плыву
                    к острову Сан-Фернандо{186},
                    во сне… наяву…)

Твоею кровью и твоей отвагой
гордятся две арены. И на них
мне сердце жгут, его пронзают шпагой.

Одна арена здесь, а там другая,
и кровь твоя в артериях моих
пульсирует, стучит не умолкая.

Кровь гибели твоей — на той арене,
а здесь — в крови, тобою сражена,
смерть рухнула впервые на колени.

Кровь двух арен в себя впитали реки,
моря и суша, ветер и луна,
и будет кровь твоя жива вовеки,
как шпаги взмах,
перед которой отступает страх.

                    (Найти тебя и не встретить,
                    встретить и не найти:
                    ты за порогом смерти,
                    я — в пути.)