Хуан Хименес - Испанские поэты XX века

Рабы,
слуги полузабытого детства, прошедшего
                    меж виноделов, моряков, рыбаков,
у распахнутых на море гостеприимно
потемневших дверей погребков!
Друзья,
стая преданных псов,
кучера и садовники,
бедняки, из лозы создающие вина!
Наступает великий час,
начинается новая эра для мира,
и я поздравляю вас,
я даю вам новое имя —
товарищи!
Придите, восстаньте из мертвых,
дорогие мои пестуны, ушедшие в небытие.
То не дед мой зовет вас —
уж давно никакой господин вас к себе не зовет.
Узнаёте?
Скажите, не бойтесь!
Возмужавший,
окрепший,
вашей преданной службы тридцатилетний свидетель,
голос мой, да, да, мой голос зовет вас.
Придите!
Я зову не затем, чтобы вам приказать, как бывало,
канарейке насыпать зерна,
напоить королька и щегла,
не затем, чтобы вас отругать,
что кобыла опять захромала,
что домой привели меня поздно из школы — мешали дела.
Не затем.
Приходите ко мне.
Распахнем,
распахните ворота в сады
и в жилища, которые вы прибирали прилежно,
двери винных подвалов откройте,
где хранится вино — это вы под навесом
                    давилен его выжимали, —
огородов калитки и ворота темных конюшен,
                    где лошади вас ожидают.
Распахните,
раскройте,
садитесь
и отдыхайте!
Добрый день!
Ваша плоть, ваши дети
победили в борьбе отчаянной.
Радуйтесь!
Пробил час,
когда мир меняет хозяина!

Почудилось, что утренний туман
сгущается, чтоб спрятать преступленье.

Там,
там вдали клубились,
бесчинствовали испаренья нефти,
ее несметных залежей, на цифры
переведенных, сложенных в подземной
сокровищнице — в сейфах-тайниках.
Их заковали в сталь и берегут
ревниво на глубинах недоступных,
глухих, куда с трудом их опустили
худые, изможденные нуждою
и никому не ведомые люди.

Нет, это не почудилось, когда я
взглянул на небо: спицы небоскребов,
экспрессов, мчащихся по вертикали, —
я все это увидел, просыпаясь.

Там,
там вдали, в шальном круговороте,
хрустели человеческие кости,
и в тягостное громыханье стали
врывался жалкий ропот тростника
растоптанного, табака и кофе,
мольба — все никло в нефтяном угаре,
охвачено горячкой нефтяною,
тонуло в бурном нефтяном прибое.

Я видел, как, переодетый в камень,
с бесчисленными прорезями окон,
перед глазами ширился и рос
преступник, как тянулся к облакам он.
Я это видел, слышал наяву.

Там,
там, среди копоти и вихрей пыли,
гудел призыв к насилью, грабежу;
его глушил моторов гул: суда,
отчаливая, шли к чужому небу,
на острова. И воздух оглашала
наемников вооруженных ругань.

Охрипший голос бушевал над молом,
над пальмовыми рощами, над лесом
голов и рук, отрубленных мачете.
И, жалобно стеная,
под стоны собственные низвергаясь в море
с затянутых туманом небоскребов,
мелькали: Никарагуа,
Гаити,
с забрызганными кровью берегами.
Их завыванья смешивались с воплем
Виргинских островов, американцам
недавно проданных на поруганье,
с хрипеньем Кубы,
Мексики проклятьем.
Колумбия,
Панама,
Коста-Рика,
Боливия,
Пуэрто-Рико,
Венесуэла,
чуть видные сквозь испаренья нефти,
охвачены горячкой нефтяною,
тонули в бурном нефтяном прибое.
Все это я увидел, я услышал в густом тумане,
                                                            и не только это.

Нью-Йорк. Уолл-стрит: залитый кровью банк,
гангреною разъеденные бронхи;
бесстрастных спрутов щупальца, готовых
все соки выжать из других народов.

Из этих сейфов вышли фарисеи,
посланцы ряженые грабежа:
Дэньелзы, Кэфри — дула револьверов
по гангстерской наставленных указке.

А ты, свобода, где ты? Темь вокруг.
Где факел твой, где ореол былой?
Ты пала, ты в бесчестии, в грязи.
На улицах твоей торгуют тенью.

Не терпится, неймется заправилам
вражды: вооруженное вторженье
за облака им грезится — чтоб кровью
полить светил нетронутых долины.

Америка, я сквозь туман твой слышу
замученных тобой народов вопли,
их речь, родную мне, их гнев… Запомни:
когда-нибудь настанет час расплаты.

Когда-нибудь, я верю, все тринадцать
полос твоих, все сорок восемь звезд
сгорят дотла в огне освобожденья,
в занявшемся пожаре нефтяном.

Негр, дай белому руку.
Белый, дай руку негру —
его обними, как брат;
на Кубе сейчас палят,
над Кубой янки парят.

Не видишь, не видишь, что ли?
Негр на карачках, в поле
ползая, румбу пляшет,
дико руками машет,
корчится весь от боли.
Не видишь, что ли,
негра про́клятой доли?

Его обними, как брат.
На Кубе янки царят.
Говорю, говорим, говорят…
Ты, и я, и все мы — друг другу:
там и тут плантаций трава
слышит: грузные жернова
водит ветер чужой по кругу.
Говорит тебе негр как другу:
белый, белый, не видишь, что ли,
что и ты на карачках в поле
приползаешь — к черной неволе.

Мелькают хвосты сорочьи,
летят и летят к нам птицы,
вокруг нас шумно стрекочут:
сластены-янки хлопочут
над сахарною столицей.

Негр, дай белому руку,
дай ему руку,
дайте друг другу руки.
Белый, дай руку негру,
дай ему руку,
дайте руки друг другу.

А янки, который снует
взад и вперед —
дай ему… в зубы, негр,
белый, дай ему… в зубы,
чтоб его отвадить от Кубы.

Боритесь смело
за правды дело
оба! Будьте накоротке,
белый с негром; рука в руке;
негр и белый — рука в руке.
Рука в руке.

(Я, по сини Карибской плывя, непрестанно
бодрый слышал призыв
Маринельо Хуана,
мне Педросо{191} стихи над водою звучали,
вспоминал я Хосе Мануэля{192} печали.
К недотрогам-агавам — от пальм и от слез
«Сибоней» нас десятого мая увез.
И ножом, обнаженным над гладью залива,
приласкал меня Мексики берег счастливый.)

Воротишь ты светилами своими,
сверкающими звездами, бесстыдно
у неба конфискованными, — всюду
они средь ночи лязгают цепями.

Ты чащами воротишь с их листвою
затейливою, с логовами пумы;
встают деревья, и леса шагают,
в земные глуби заползают корни;

стучит кирка, и громыхают взрывы,
и в щелях копошатся горняки,
чтоб хлынула чернеющая жижа
из твоего израненного чрева.

Они одни, они, не кто другой,
шершавыми руками дни и ночи
без устали в твоем скребутся теле
и камни растревоженные крошат.

Нет, ты не труп, от моря и до моря
распластанный и пальмами хранимый, —
бежит по жилам кровь, но с двух сторон
приставили ко лбу винтовок дула.

И темь твоих ночей осквернена,
унижена в кафе и шумных барах;
ночей, когда, как молния, в бесстрастных
глазах индейца вспыхивает мщенье.

Внизу была Панама. Облака
большими белыми материками
неслись на юг, а полоса земли,
чуть видная, солдатами кишела;

цветок средь океана… Красных гор
громады, мне напомнившие детство;
они взывают молча к берегам,
к плантациям — захватчиков добыче.

Я видел пятна хижин тут и там,
разбросанных, убогих, одиноких,
клочки земли, кустарники вокруг,
людей обобранных нужду и горе.

Я слышу крик кайманов, рыжей пумы
рычанье; шепот языков туземных,
насильем приглушенных; негров хрипы —
здесь слито все в едином грозном гуле.

Америка, проснись, восстань от сна,
чтобы зеленое землетрясенье
лесов твоих и рощ под этот гул
одело ветви новою листвою.

Проснись и сразу на ноги вскочи,
чтоб нефти кровь подземная кипела,
чтоб тело наливалось серебром
и золотом и крепло с каждым часом.

Вставай скорей, хочу я сам увидеть,
хочу услышать и рукой потрогать
той лавы жар, которая покончит
с господством долларов вооруженных.

Знай: звезды неба входят в сговор тайный
с землею обворованной и с ветром,
чтобы навек с тринадцати полос
сбить спесь,
низвергнув царство звезд фальшивых.

Возьми циклоны в руки и огонь,
из-под земли поднявшийся, и силой
верни себе долин твоих плоды,
и города, и порты, и таможни.

Да, я пою Америку — в пути,
летя над скорбною лазурью моря
Карибского, — и островов тяготы,
и континент, и гнев в его глубинах.

И пусть из Мексиканского залива
моря, леса, и звери все, и люди,
кто б ни были они — мулаты, негры,
индейцы, и креолы, и метисы,

пусть все они услышат эту песню:
не грусти голос, не томленье флейты,
а зов борьбы. Сольет она в прибой
разрозненных твоих усилий волны.

Ты утвердишь грядущее свое
лишь тем, что настоящее разрушишь.
Свободу моря, воздуха, земли —
Америку грядущего пою я.