Вероника Долина - Цветной бульвар

В темноте, когда ни предмета,
Ни шумов, ни книг, ни людей, —
Он приходит – ни то, ни это,
Мой маленький Асмодей.

Он растерзывает утенка,
Он невинного ест козла…
И мокра его бороденка,
И морденка честна и зла.

Он журналы мои разрушит.
Уничтожит мою хурму.
А потом меня обнаружит —
Запечатанную в тюрьму.

И тогда он достать захочет
Мою голову из угла —
И топочет, рычит, грохочет —
И я выкачусь, в чем была…

Сколько раз мохнатые руки
Доставали меня во мгле…
Горловые чудные звуки —
Невозможные на земле —

Разносились…
Глаза палились —
Зеленущие, мир другой.
Так мы в утро и провалились —
Асмодей ты мой дорогой.

Внутри меня – восстание ткачей.
Буянов записных, бородачей.
Оболтусов лионских, дурачков,
Упившихся до красноты зрачков.

Но там же – и восстание ткачих,
Готовых лечь за каждый мужний чих.
Готовых всю себя отдать,
С чепцом —
Делимую меж мужем и отцом.

Но тут же и восстание детей…
Вот мы и дождалися новостей.
Детишки тут. Бодры как огурец.
В провинцию назначен
Жиль де Рец.

И клинопись кардиограммы,
И знаки тайные узи…
Вот жизнь одной неюной дамы.
А уж какой – вообрази.

Одно суровое коленце —
И небольшое полотенце
Подмокшее на горьком лбу…
Почти вершит твою судьбу.

Приляжем-ка, планше-планшетик.
Постыдный высветлим сюжетик.
Положенная на слова —
И не кружится голова.

Пускай же выкипает суп
И как-то сам спасается…
У Бенедикта первый зуб —
Того… И не кусается!

Теперь все будет весело,
Все будет по-хорошему.
Мое побитое село
Покроется порошею…

Уйдет проклятая чума,
Мы вслед ей кинем валенком.
Ну и окажется – зима
В аббатстве нашем маленьком.

А кто не явится, сквозь дождь и снег, во Вражек —
Пусть больше руку даже мне не подает.
Там буду я, как прежде, в ворохе бумажек.
Но и с гитарой все же. А она – поет.

…Престранная неделя, господа.
Борьба с собою.
С силами природы…
Себя восстановленье.
Соки-воды.
Средь них – одна особая вода.

Чего-то я кому-то не дала…
Одним – сказать.
Другим – рыгнуть покруче.
Над теменем печальным
Встали тучи,
И молнии – давай меня пронзать…

И не успел пройти электрошок…
Стиральная машина поспешила,
Все подсушила,
Пуговки пришила,
Белье мое —
Ну, свеженький снежок.

Какой-то ужас с нашими людьми.
Хорошими родными дураками.
И с бабами беда, и с мужиками.
Пойди-ка корвалольчику прими…

Жужжит в ушах.
На сердце дрема.
Весь день – сплошная ерунда.
Зато звонил поэт Ерема.
А он-то – гений, господа.

Воскресной вечер, тары-бары.
Московский тихий уголок.
Невнятный перебор гитары,
Уж всяк его забыл, милок.

Наш мещанин какой-то «Голос»
Глядит, размашисто плодясь.
И – ни на волос, ни на волос…
Никто не слышал отродясь

Ни Галича угрюмый рокот,
Ни Клячкина мальчиший лад,
Бачурина свирепый клекот,
Ручей новеллиных баллад…

Да ничего тут не слыхали.
Зачем мы только родились.
Зачем никчемными стихами
В руках и в списках разошлись.

Не возражайте. Мы – не баре.
Чего-то нам недостает.
Внучок играет на гитаре,
Но, к сожаленью, не поет.

Я говорю обычным языком.
Обыденным и досконально ясным.
Живи как есть.
Со мною не знаком.
Не утруждай себя
письмом напрасным.

Когда-то заградительный отряд
Стоял у нашей старой цитадели.
Он весь полег.
Хронисты нас корят —
Семью мою, – что мы
Не углядели.

Потерянный последний паладин,
Ты несмешон.
В родстве с летучей мышью.
Вспорхни с усильем —
И лети один.
Писать не вздумай.
Я все письма вышлю.

…Удивительная тишь.
И не первый день такая.
Встанешь утром, помолчишь.
Ежечасно привыкая…

Второсортная еда.
Третьесортная посуда.
То и это – не беда.
Разве скроешься отсюда,

Где асфальт пороховой…
Где взрывается ступенька.
Где гороховый, живой,
Суп вскипает, будто Стенька.

В набежавшую волну
Бросит девушку, мерзавец.
Все тут так. Бросай жену,
А не девушку, как заяц.

…Моя собака-террорист.
Она сепаратист, однако.
Но в то же время – интурист.
А в то же время – лишь собака.

Что я могу? Могу рыдать —
Какой полет, какие грани…
А все-таки предупреждать
Продюсеры должны заране…

Меж нами, неуютными людьми…
Куда лететь – неважно,
Лишь бы
Ждали…
Допустим, что сегодня —
До Перми.
А завтра, все возможно, —
В Амстердаме.

Но, стоя на обломках бытия,
Придерживая юморок дурацкий —
К тебе хочу, Нормандия моя.
Мой соль-де-мер, мой кабийо
Пиратский.

Вот бабушка приехала с Урала…
Чего она там делала, скажи?
Ходила по грибы?
Белье стирала?
Жила-то хоть, надеюсь, не по лжи?

Да, бабушка, без дедушки на пару…
Не столь плечиста,
Не широк мосол…
А все же мучит, тискает гитару,
Как гость желанный,
Музыки посол…

Что бабушка читала по дороге?
Урал дымился,
Грохала судьба.
Теллурию читала…
Босы ноги…
Всем самолетом пела
Голытьба.

Друзья мои – по свету
и по мгле,
По грустной жизни этой
На земле…
Я в среду жду вас всех, 27-го
там в Глухаре,
Как тихий угль в золе…
Среди московских визгов,
Хрипов, лаев —
Стихи свои расскажет
Николаев,
Печальный, безнадежный и густой —
Как слепок нашей жизни непростой.
Не гипсовый, не бронзовый
Покуда.
Не каменный… а то бы вовсе худо —
Совсем, совсем не каменный поэт.
Прошу явиться всех.
Большой привет.

…не те, что веселятся в темноте, —
А те, что никогда не веселятся.
Вот именно, что ЭТИ, а не те.
Умеют на земле определяться.

Так бровь печально может изогнуть —
Как кое-кто не может и мизинец.
Умеет день и ночь перевернуть,
И Вену разменять:
Венеций, Винниц…

А может и похлеще,
Побойчей.
Жонглирует направо и налево.
И семисвечник, мать семи свечей —
Ему не канделябр, а королева.

Он только соло.
Никаким хорам
Не станет доверять ночное слово.
И небольшой, едва заметный шрам —
На лбу змеится,
Будто у живого.

В Москве, конечно, первый снег.
Но каждый милый человек —
А не задушенный сухарь —
Сегодня топает в Глухарь…
К стихам поближе, к очагу…
Все на Цветной. Хочу-могу.

По лужам или по снежку —
Я прилечу, пища – ку-ку!..
Невелики мои права,
Да и частенько голова
Так безнадежно кружится…
И что снежок, что лужица —
Мне опасаться нечего:
Люблю любое метео.

Нисколько она не одна,
Вот с этой вот шеею птичьей.
Ну, нитка от веретена.
Иголка. И этот обычай

Руками все время вертеть.
Так мелко, по швейному туго.
Себе ничего не хотеть,
А все – для детей и мил-друга.

И строчки, хоть эти, хоть те.
Вечерняя, в столбик, записка.
И меленькое декольте —
Не бабушка, не гимназистка.

Когда за плечами Херсон,
Сургучная тяжесть перчатки,
Зачем еще прочих персон
Не льстящие нам отпечатки?

Так бабку увидят внучки.
Свежа и почти без изъянов.
Скорее напялим очки.
Прости меня, брат Аверьянов.

Я – старинный госпитальер.
Ну и кто в моей госпитальне?
Молодежь нельзя, например,
Мне доверить для воспитанья.

Правда, простыни так свежи,
И бинты, как пух, белоснежны.
Хирургические ножи
Ослепительно неизбежны…

Рыцарь ранен, смертельно желт,
И страдает от сильной жажды.
Все багровее горизонт,
Будто он из прибрежной яшмы.

Но когда мне свезут детей —
В годы голода или ссылки,
Я не стану ждать новостей.
Они тут, во лбу и затылке.

Пропустила первое декабря.
Проспала, прохныкала. Зря, зря, зря…
Пусть оно недорого,
как минтай…
А наврут с три короба —
Про Китай.

Ничего не слушаю, не могу.
Сковородку лучшую сберегу.
Чтобы тело вялое жарил газ,
Вялое, усталое, не для глаз.

Рядом с зоопарками скучно жить.
Парками-лопарками ткется нить.
Я моргнула песенке:
Улетай!
Где там еще Хельсинки?
Тут Китай.