Лев Гомолицкий - Сочинения русского периода. Стихотворения и поэмы. Том 1

Цвет голубой, как крылья голуби-
цы, цикория! Его сравнить как
раз с глазами нежными, но, изучая
лица, я не встречал таких прекрас-
ных глаз.
Вздыхая грудью черной исполин-
ской – когда от вздохов лес гу-
стой дрожит – казалось, то с лю-
бовью материнской сама земля в
мои глаза глядит.
Я проходил долиной изумрудной
тропою чудной ласковых цветов.
В долине той широкой и безлюдной
от ласки их я плакать был готов.
Так я пришел к березам трем
полями – к трем стражам тихим
дола и реки; в высокий холм они
вросли корнями, их окружили млад-
шие холмы. Под их листвой, меж
стройными стволами я временно
убежища искал. Из города, киша-
щего людями, я ничего сюда с со-
бой не взял. Пришло со мной одно
большое Тело да неотступно ночь,
рассвет и день за мною кралось
робко и несмело стремянный Тела
– медленная Тень.
Я в доме запер гордые печали,
от суеты обманом я бежал.
Среди полей, где ветром дышат
дали, я места битвы страшного
искал. Последний раз сразиться
страшным боем с упругим Те-
лом медленным моим, чтоб
наслаждаться сладостным покоем мне
не мешало голосом глухим.
Вот загремели трубы над зем-
лею, приветствуя роскошную зарю.
В корнях берез, припав к ним
головою, я перед битвой сил себе
молю:
«Кто тело страстью мерзкою
наполнил, как липким медом
выгнутый сосуд, чтоб Ты над ним
в ужасный день исполнил Свой спра-
ведливый, Свой суровый суд?
«Я не коснусь к тому, что всем
дороже небесного прекрасного пути...
«Но от себя куда уйти мне, Бо-
же, да, от себя куда же мне уйти!
«Страсть потемняет взор, уз-
ревший светы, я, спотыкаясь, падаю
в пути; и сил уже бороться с нею
нету, хотя не много надо для борьбы.
«Ей, Господи! Тебе я благодарен –
– Твой взор меня во тьме моей уз-
рел; я щедро был Твоей рукой
одарен, и дивный свет из мрака
мне горел.
«Ей, Господи! Тебе я благодарен...
«Но, если волю остро наточу, –
пошли помочь,– кто силою одарен,
занесть ее в борьбе на плоть мою!..»
И вот уже, с тоскливым криком
птицы, поднять покров со злобных
черт непрочь, гоня в поля тума-
нов вереницы, летит из тьмы
стремительная ночь. И лик ее еще
зарей окрашен, когда, к земле
припав, я слышу шаг, и по тому,
как он для сердца страшен, я
знаю, это – в тьме грядущий враг.
Но, твердо встав, во тьму кричу я смело:
«Гей! Тело белое упругое мое, ко-
торое всю жизнь о счастьи пело и
не успело сделать ничего! Ты, не ви-
давшее ослепшим взором света;
ты, разрушавшее себя во тьме ночей!»
Я крикнул в ночь и слушаю от-
вета, и мне ответом отзвук
эха –: «гей!»
Но вот в полях, где днем ре-
ка блестела, минуя дол и замол-
чавший лес, идет ко мне в об-
личьи страшном Тело, звеня щи-
том, с копьем наперевес. И, по-
вторяя все его движенья, за ним
бежит, ползет, как в ясный день,
его стремянный в полном облаче-
ньи – огромная, чудовищная Тень.
Раскрыв глаза, без выкрика и
стона, и простирая руки в темно-
ту, боря свой страх, сбежав с
крутого склона, я им навстречу
по полю иду...
Но в тот же миг нечеловечья
сила повергла навзничь, свергла вниз
меня. Движением моим последним
было закрыть рукой дрожащею
глаза.

Близ тех холмов зарос-
шая бурьяном вросла
в песок колдуньи злой
изба.
Среди полей, повитого туманом,
меня во тьме колдунья та нашла.
В ее избе, вдыхая запах сотов,
смерть поборов, я слушал жизни
рог.
Но чар колдуньи злые привороты
как ни борол, но обороть не мог. Она
звала меня с улыбкой братской,
мед подносила к высохшему рту.
И так красив был этот облик
адский, что я тогда доверился ему.
В руках ее веретено шипело, о
горькой доле пела мне она. Из-под
сорочки блещущее тело чуть при-
крывалось складками платка.
И, оборвав рассказ на полуслове,
в объятья пала робкие мои; тогда
объятьям этим было внове ка-
саться тела белого жены. В ме-
ня вонзались злые поцелуи, как за
стрелою меткая стрела; послед-
ний был сильнее слитой пули, ост-
рее стали гранного штыка.
И только вот мой ангел синео-
кий –  он не спускал с меня в
то время глаз; он, направляя
страстные потоки, в последний
миг меня из бездны спас. Он
взвил меня над взлетом и па-
деньем, и, посвященный в тайны
бытия, с невыразимо блещущим
волненьем, за грани жизни был от-
брошен я...
Еще не в силах к мраку дней
очнуться, когда душа молитв и
снов полна, ослепшим взором си-
лясь оглянуться, я не узнал вол-
шебницы лица: безбровая, беззубая
старуха, закрыв глаза, лежала на
полу, и стон из уст ее раздал-
ся глухо и замолчал, прорезав
ночи мглу. И, вместо прялки, старая
метелка прислонена была к пустой
стене и, вместо стекол, пыльные
осколки дрожали глухо в выцвет-
шем окне.
Ее мне жалко стало той порою...
От слабости ступая тяжело, я
палку взял и дверь толкнул но-
гою... Но все дороги тьмой заво-
локло. Ночь протянула под ногами
корни, ночь набросала камни на пу-
ти, к лицу простерла спутанные тер-
ны... Я отказался с ней борьбу вести.
Ночь в избу глядела первый миг,
да плакали в лесу протяжно совы,
да у порога ветер злой приник.
Но вслед за тем уверенно и сме-
ло – о, панцырь, сердце, панцырь свой
одень!– вошло в избу мое – и кто
же!– Тело и вслед за ним его
стремянный – Тень.
Я видел: взгляд слепой не засве-
тился: не узнавал меня в мерцаньи
свеч. Я встал тогда и Телу покло-
нился и предложил за трапезу воз-
лечь. И я сказал: «Сойди в подвал
глубокий, сойди, старуха, в свой глу-
хой подвал. Не может быть, чтоб
там во тьме безокой тягучий яд
в боченке не стоял... Их опоить
дурманом ядовитым, их окормить
безумной беленой!..» И вот уже ста-
кана два налиты моей коварной
мстительной рукой. Я подхожу, и
гость меня ласкает; мой взгляд
хитрей, но взгляд его острей, и
он стаканы дружески меняет, все
не сводя с меня стальных очей...
Мой крик в борьбе, мольба – вра-
гам забава; врагам смешен бес-
сильный слабый стон, и вот уже
мне влита в рот отрава и по
рукам уже я оплетен...
Прижав к углу, они меня связа-
ли, и видел я сквозь сон, как за
столом они всю ночь с колдуньей
пировали и опивались медленно ви-
ном.
А утром в окна пели звонко
птицы; меня, подняв, они в заре
вели... И был я брошен в тьму
на дно темницы, куда не сходят
в блеске солнца дни.

Вокруг молчала смрадная тем-
ница. Я бился в ужасе
и скреб осклизлый рот.
Порой под факелом в дверях
мелькали лица, и я вставал и к
ним покорно шел. Не разгадать по
сводам коридоров, по их глазам, по
гулкости шагов... Нельзя унять сер-
дечных переборов, нельзя сказать: сего-
дня я готов...
Палач в обличьи черном и ужа-
сном, плач жертв его и дикий
страшный крик... Перед лицом
жестоким и бесстрастным я
сам терял и разум и язык. Я
подходил к ужасному допросу.
«Где жил ты раньше?» – «Жил? Сре-
ди людей, где домики спускаются
с откоса среди садов и золотых
полей».
«Что делал ты?» «Я жил в
своем стремленьи и жизнь борол
в стремлении своем». «Ты жил
всегда от всех в уединеньи.
Что делал ты в уединеньи том?
Зачем людей ты избегал, несча-
стный, что делал ты один в ти-
ши ночей? Какою силой темной и
опасной всегда чуждался девичьих
очей?»
Я отвечал, что ложь мне неизвест-
на, что темных сил я никогда не знал;
чтó знал всегда, так это свет
небесный. Но голос тот словам не
доверял.
«Чтобы судить по праву человечно,
я должен трижды всех предупре-
ждать –: сознайся лучше нам чисто-
сердечно, чтоб не пришлося к пыт-
кам прибегать». И сильною жесто-
кою рукою меня вели к немому
палачу... «Ну хорошо, я все сейчас от-
крою и все, что было только, рас-
скажу...
«У правого и благостного Бога
так много дней и благодатных
сил. А я себе желаю так немно-
го и о себе так редко я просил.
Я создан так, что мне не надо
шума, ни женщины, ни славы, ни
семьи. Во мне всегда одна немол-
чна дума о счастьи чуждом тле-
нья и земли.
«Я собирал небесный жемчуг
смело, но негде мне тот жемчуг
сохранять, и расточитель – дерзостное
Тело его всегда умело расточать.
И с той поры я с ним в борьбе
жестокой. Оно ночами тушит свет
лампад, оно сетями в омут
свой глубокий меня влечет – вле-
чет меня назад. Девичий взор
глубокий обращает, чтоб погубить
мой взор и взор ее. И в той борь-
бе душа изнемогает и не выносит
силы из нее. И я тогда решил
сразиться с телом последним
боем смертным1 и глухим. В
своем порыве этом неумелом
я был повергнут2 в тьму
ночную им.
«Но есть во мгле глухой еще
надежда: на грани жизни есть по-
следний миг, когда спадает тело,
как одежда, и крик его – такой
бессильный крик. Последнее идет
освобожденье, и ваши пытки, плети
и допрос еще возможней делают
спасенье и приобщенье благодатных
гроз...»
«Но почему другие так же точно
лампады жгут, но не бегут тол-
пы?.. Поправь, что здесь не верно и
не точно, и показанья эти подпиши...»

Очнувшися от пыток и допроса,
я ощущал рукою влажность тьмы;
не посылал укора и вопроса ушам
оглохшим с первых дней тюрь-
мы. Я в тьме ее растил одно
растенье, в тиши его слезами по-
ливал и кровь свою, и муки, и тер-
пенье его корням воздушным от-
давал. В нем был залог из
тьмы освобожденья. И раз цветок
на нем звездой расцвел; и понял
я – в нем горнее веленье – освобож-
денье снов земных и зол.
В ту ночь с меня снимали вновь
дознанье. Но тайн моих не выдал
судьям взор. Я ждал, когда окон-
чат истязанье и поведут сквозь
длинный коридор.
И я узнал еще безумство воли.
Одним усильем путы разорвал...
Отбросив факел, застонал от
боли, наткнувшись в мраке гру-
дью на кинжал. Была борьба... Не
знаю как случилось: я вырвал в
ужасе решетку из окна, и в
грудь мою ночная буря влилась и
опьянела бурей голова. Я прыгнул
вниз на крылья светлой птицы;
ее глаза пронзили блеском ночь. И
стены злые склизкия темницы
рассыпались и скрылись в мраке
прочь.
5-7. VIII. 1924 г.