KnigaRead.com/
KnigaRead.com » Поэзия, Драматургия » Поэзия » Лев Гомолицкий - Сочинения русского периода. Стихотворения и поэмы. Том 1

Лев Гомолицкий - Сочинения русского периода. Стихотворения и поэмы. Том 1

На нашем сайте KnigaRead.com Вы можете абсолютно бесплатно читать книгу онлайн Лев Гомолицкий, "Сочинения русского периода. Стихотворения и поэмы. Том 1" бесплатно, без регистрации.
Перейти на страницу:

10

Смерть


Смерть? Пусть... я не боюся смерти
этой. Ах, если там хоть призрак есть, хоть
сон, я пронесусь невидимой кометой, я
обойму бездонный небосклон.
Я к ней приникну ночью к изголовью.
Я буду ей шептать волшебные мечты,
и пусть в ее лице, пылающею кровью, го-
рят и искрятся, и носятся оне.
Валы безумные седого океана в мело-
дии волшебной задрожат, и стоны дикие
и крики урагана падут и рокотом угрюмым
усыпят.
Пусть спит. А я над ней, к ее лицу
склонившись, сказав: люблю, прибой встре-
вожу сна, и, на мгновение, на миг один за-
бывшись, прильнут к щеке бесплотные уста.


11

. . . . . . . . . .

Кто счастья личного алканья
утолит, искания его минуту
успокоит? Бесцветной мглой пе-
чальный мир облит. Искать огня
напрасно и не стоит.
Но нам зачем огонь? Доволь-
но и тепла. В красивой дружбе,
в радости мгновенья не вся ли
жизнь безудержно прошла, в даль
безвозвратную ведя свои
мгновенья.


12


Чем ветренней ночь, чем
темней за окном и страшней –
тем в доме уютней у ра-
достно пышащей печки, тем
трепетней ближе далекие души
людей.


13

Старик


Он сел за клавиши. Дыхание луны
лицо морщинистое робко осветило. Ах,
сколько было грусти и души в его глазах,
какой-то гордой силы.
Он заиграл. Лился за звуком звук.
Под пальцами ожили клавикорды. Колеблясь,
звали слез, тоски и мук волшебные и силь-
ные аккорды.
О чем он думал, немощный старик?
Ужель – под натиском волны воспоминанья,
он молодость почувствовал на миг и поза-
был и годы и страданья?
И, окаймленное сребристой сединой,
луной овеяно, лицо его ожило счастливой
грезою – печальною мечтой...
А я сидел – мне как-то грустно было.


14

Вечер


В качалке он затих. Она уснула. Тихо.
По раме проведет сухим листом. Свеча
дрожит. В саду рыдает лихо. Слышна
походка мыши под столом.
Она уснула. Тени резвой печки над
нею свили радостный венец... В качалке
он затих. И слышно: на крылечке размерно
ходит выходец мертвец.
Плетутся тени – бледные монахи. Вот
подойдут к свече и дунут на нее, вот
к окнам отойдут и в них рождают страхи...
Мышь пискнула. И робко и свежо.
Она забредила. Ей стены отвечают.
Прислушался, над книгою смотря,– все
прежнее, лишь веселей мелькают над спя-
щей зайчики пыхтящего огня.


15

Под кленами


Напротив церкви есть три клена. Пе-
чаль какая-то в их тихом шуме есть. Как
только ночь, склоняясь, плачут клены. Слез
не унять и слез не перечесть.
В прозрачный ручеек сливаются
те слезы. Над ним вандиннии несутся и поют.
Литвы туманной призрачные грезы! Оне
манят, оне меня зовут.
Их косы музыкой чудесною колышат,
глаза, что звезды ясные, блестят... Но кто
ни подойдет – не взглянет, не услышит, –
его вандиннии сейчас же усыпят.
А я, – пойду я в лес. Я папоротник
вижу; горит цветок мерцанием огней. Меч-
тательный, тебя я ненавижу, но ты помо-
жешь в напасти моей.
Заворожу вандиннию с тобою. Злове-
щую я за руку возьму; касаяся листвы,
под лунною игрою, ее в спокойном танце
закружу.
Она глаза раскроет так устало, и ветер
стон из уст ее сорвет. Как тень от обла-
ка, всплеск ветреного вала на мох, зеленый
мох бессильно упадет.
Тогда я опущусь над нею на колени
и буду гладить волосы ея. Зашевелятся
волосы, как тени, и зазвучат симфонией
ручья.
К глазам моим глазами прикоснется.
Ее ресницы сказки пропоют. В зрачках
мерцающих зловещее зажжется, и сонмы
повестей в их глуби оживут.
Я после вспомню чудные обманы, вам
расскажу в осенний ряд ночей... Пусть пи-
лигримы – мыслей караваны – готовятся
в дорогу поскорей.


16

В дороге (отрывок)


Мелькнуло лето ветром и дождями.
Нет, топкая Волынь не жалует его. Приго-
жей осень ей задумчивыми снами, – и осенью
там тихо и тепло.
Домá скучились, спускаяся к Горыни;
разбросанные чахли тополя. Кудрявые сады,
желтеющие дыни и за воротами туман-
ные поля. На горке у стены всех выше
подымался к перистым облакам ряд ясных
куполов; парчевый лес за ними простирался,
пестрел убор сникающих дерёв.
Правее города тянулася плотина. С на-
ростами листвы ряд ветел оползал. Болото
по бокам сребрилось паутиной, и на заре
ковер ее сверкал. Откуда-то несло солод-
ко-пряным медом. Со звоном на церквях
сплетался крик гусей. Стада пятнистые
трубили перед домом. Кресты искрилися
в одежде тополей. Вот где-то подняла бур-
чание телега. В пыли, курившейся за голою
ступней, шел странник к городу, и, в ча-
яньи ночлега, тупился взгляд усталостью
дневной.
А над полями церкви золотились; на-
перебой рвались колокола. Их песни соч-
ные и ясные носились, в них разгоралась
пламенно заря. Казалося, слова звучали
властно-смело. Вот этот повторял: «Иди,
иди, иди». Торжественно рождалось и зве-
нело: «Пади-и на колени и проси, проси».
Оно так совестливо в душу проникало,
так задевало сердце и мечты, что жалобно
сжималась и страдала вся глубина запла-
канной души. И, правда, пасть хотелось
на колени, сама мольба просилася туда,
где голоса гремящие и тени, где тайны
жуткие закона бытия.
И он в тумане шел...
Последний луч, сверкавший в куполах,
угас, побагровев, а вместе с ним угас
и отблеск, одевавший поля парчей, блеснув
и отлетев. Угасло поле, сине побледнело.
С болота потянул продрогнувший туман.
Холодным воздухом окутало несмело, и бур-
ных облаков понесся ураган.
«Дриль-дрин!» сорвалося и сразу обор-
валось.
«Дрил-дрин...» чуть слышно где-то от-
далось, растаяло и в шорохе поднялось,
промчавшемся в траве... еще... и улеглось...
Но шорох рос и рос; вот листьям передал-
ся, вот зашуршал бумагой по камням.
Взвихрилась пыль, и вихрь ее помчался,
цепляяся по веткам и сукам. Вот ближе
к страннику и, яростно всплеснувшись,
плащ захлестнул его; он шляпу придержал.
Встрепнулись волосы, на лбу его метнув-
шись. Он съежился и легче зашагал.
Вот захлестала пыль в развалины
заборов, и в проблесках ее лачужки поне-
слись. Сорвался с лаем пес, сошел с дороги
боров, и стены города спокойно поднялись.
Вот защищенные ворота башней низкой,
за ними улицы кривые и дома; вот цер-
ковь выглянула кажущеся близко, и стран-
ник, поглядев, направился туда.
Сквозь нищих строй он робко стал
у входа. Столбняк усталости, огни, тепло
и гул... Очнулся он, – когда поток народа,
колеблясь, шаркая ногами, потянул его
с собой к вздыхающему входу. Напомнил
о тепле промозглый ветерок. Он дрог бес-
помощно и кутался у входа. Холодная сы-
рая темнота глотала призраки ползущие
народа; мелькали лица, платья и слова.
Но вот народ, крестяся и мелькая, за-
метно поредел, и стало вдруг темней.
В то время, волосы привычно поправляя,
священник строго вышел из дверей. К нему
подался нищий... Тот стал благословлять.
«А ты пришел на дух?» – на странника
взглянув и увидавши муку в его глазах,
спросил священник вслух.
– Я так, отец. Я странный* и не-
здешний.
Вдруг хохот вырвался у нищего сухой.
– А ну тебя! Молчи ты, окаянный –
сказал священник – он у нас дурной. Вот
зимно-то, да дуже и туманно. А што, нет
вправду крова над тобой?
– Без крова, точно, я. Благослови
мя, отче.
– Ты скудова?
– З Полесья.
– А куда?
– Пельгрымствую.
– Я так и думал. Точно. Ну штож,
идем за мной. Ты што, з монастыра?
– З монастыра, отец. Не схимник,
а воспитан.
– Как прозываешься?
– Леонтием крещен.

. . . . . . . . . . . . .

А между тем они все шли. Он спо-
тыкался. Мрак больше обнимал. По вре-
менам из тьмы ствол дерева шершавый
вырывался и обдавал дрожанием листвы.
– Чего же ты пошел з монастыра?
– Так, отче. Все странники ходили
в монастыр и говорили все. Я видел их
воочу и с ними говорил. Неосторожен
был. И, каюсь, ввергнули в соблазн, не
удержался. Сует все ради тоже захотел.
Пришел к игумену и все на то ссылался,
что тайные видения имел. Попутал грех.
Игумен все не верил, все говорил: от Бо-
га ли. Потом увидел, как аз есть зако-
стенел без меры и промолчал, пустивши
со стыдом. И ради грех, гордыней обу-
янный, послушался аз демона всех зол
и схиму променял на этот посох странный
и в суету сует бессовестно вошел.
– Да, да, нехорошо, мой сын, ты лег-
комыслен... Зайди, зайди сюдой; вот тут,
вот в эту дверь.
Теплом повеяло.
– Ты глуп и неосмыслен. Посовестись!
– Да поздно уж теперь.
– Ничто не поздно, сын.
Горячим свежим хлебом, с особым
привкусом, повеяло в сенях. За дверью
свет блеснул.
– Ступай, ступай же смело!..
И очутились в радостных стенах. Теп-
лилась салка с робкою лампадой. Напро-
тив двери угол в образах и, воскресенья
ради, для парада и скатерть чистая, и сте-
ны в ручниках.
Священник подошел к огню и, шляпу
снявши, погладил волосы. Он был собою
строг. Леонтий скинул плащ, мешок и,
постоявши, на лавку сел, на самый уголок.
Жена священника, хозяйка, суетилась.
Она была совсем собой проста, но добро-
той лицо ее светилось и хитростью – при-
щурые глаза. Она, Леонтию соболезнýя,
все пригорюнивалась, глядя на него, все
подливала чай, а он, на блюдце дуя, в пару
обваривал вспотевшее лицо. Ему все руки
красные мешали, и он их прятал в ска-
терть, под себя, в смущении краснея и взды-
хая и набивая рот начинкой пирога.
– В монастыре... Чему же ты обучен?
– Писанию. Зело могу читать.
– В науках премудрен?
– Не так познаньем тучен, но житие
святых посилен передать.
– Да пей, болезный, пей! Медку...
Но, пресыщенный, он мало уже ел,
он начал говорить. Довольно он молчал
дорогой непреклонной. И робость удалось
с речами победить.
– Еще в монастыре от странника я
слышал про Мекку. Да туда в гордыне
все текут, но возвращаются назад сми-
ренно-тихо, и пригнетенные и кроткие жи-
вут. А многие и вовсе не приходят. Все
потому, что труден путь туда. Пески-де
там и люты звери бродят, де гады всякие,
безводье и жара. И мыслил я всегда, что
точно так же и в жизни. В гордости
и через суету текут все к Богу, но при-
дет не каждый, а кто пришел – смиренно
примет мзду.
– Все филозофия и мудрствованье, сыне,
хоть многое и истинно оно.
– Вот и игумен говорил не ине, хоть
говорил и многое еще... Тогда простым
мне все казалось; много пришлося мне
такого увидать моею долгою и тяжкою до-
рогой. Я токмо вздыхал, бессилен пони-
мать. Безумство, грех и злоба обуяли,
порок вселился в жалких человек. И ради
хоть сует я тек, но ужасали меня они,
пока я мимо тек.
– И-их,– вздыхала тяжело хозяйка.
– Да, сыне, грех, и грех не только
у овец...

. . . . . . . . . . . . .

– Такой разврат.– Он помотал власами
и, сгорбившись, вздохнул.
Бывает иногда, вдруг замолчат, заду-
мавшись глазами. Так точно тихо было
и тогда. И стало слышно, как трещит све-
тильня, под дверью ветра шум и под но-
гами мышь. Священник первый встал; он
потянулся сильно и басом сиплым вдруг
нарушил тишь.
– Ну, а пока, уснуть, чтобы покойно
уныние развлечь – я...– тут он подмигнул
и ящик вытащил, вдруг звякнувший не-
стройно и издающий беспокойный гул. На
ящике натянутые струны. Он палочкой
дотронулся до них, и жалобно забились,
взвыли струны... Хрип жалобы сорвался
и затих. Хозяйка щеку подперла рукою
и, в такт качаясь, щурила глаза. Священ-
ник, наклонясь, притопывал ногою, дрожа,
носилась с палочкой рука. Он слился
с музыкой, в глазах родилась сила. Он
был величествен и жалобно смешон. Све-
тильня стлалась, билась в такт уныло, он
ею был угрюмо освещен. И, разгоревшись
впалыми щеками, в блаженном мире радости
витал... Вот взвизгнула струна, вот трели,
взмах плечами...
Леонтий в стороне невинно-детски спал.
1919


17

Перейти на страницу:
Прокомментировать
Подтвердите что вы не робот:*