Анатолий Гейнцельман - Столб словесного огня. Стихотворения и поэмы. Том 1

Мне опротивели земля и люди,
И даже звезд алмазных хоровод.
Я погибаю в мирозданья чуде,
Как колосок меж разъяренных вод,
Нахлынувших неведомо откуда
Из дикого пустынного ущелья,
Что унесут его с гребня запруды,
Меж всякого засохнувшего зелья,
В широкую разлившуюся реку
И дальше в безбережный океан:
И не доступен будет человеку
Созревшего зерна святой Коран.

Кривые пинии стоят недвижно,
          Устав от зимних бурь.
Ни дуновенья ветерка не слышно.
          Торжественна лазурь.
Над головой перо висит лебяжье,
          Как Ангела крыло,
И от небесного в душе плюмажа
          Становится светло,
Светло, как будто из земной темницы
          Освободились мы
И улетаем за море, как птицы
          От тягостной зимы.
Нет больше на ногах подошвы
          С грузилом из свинца:
Мы золотые в небе прошвы,
          Горящие сердца.
Всё музыка, все в сердце струны:
          Возьмешь аккорд,
И все понятны в мире руны,
          Как свежий натюрморт.

Он был червем, теперь он ввысь летает,
Я ввысь летал, теперь ползу червем.
Он ничего помимо крыл не знает,
Я с крыльями живу слепым кротом.
Он за три дня успеет налетаться,
Я за сто лет не наползусь вдокон,
И буду сам себе живым казаться
В тюремном даже замке без окон.
Он нектар пьет из самых сладких чашек
И в опьяненьи радостном живет,
Я желчь сосу, как жертвенный барашек,
И жизнь моя кровавый эшафот.
Но я люблю следить за трепетаньем
Его вокруг тюремного окна:
Он служит мне святым воспоминаньем
Того, как жизнь моя была полна.

В Черном море остров есть песчаный,
          По прозванью Остров Змей,
Где я находил покой желанный
          И чешуйчатых друзей.
Жили там лишь рыбаки босые
          В камышовых шалашах,
И в кустах козявки голубые,
          Жил и я, как древний шах.
С рыбаками я из Аккермана
          Плыл под парусом туда
Для фантазии святой байрама.
          Рыба вся была еда,
Да коврига хлеба, что по виду
          Походил на чернозем,
Но никто там не терпел обиды,
          И вокруг был Божий Дом.
Я читал морским сиренам песни,
          И сползались из кустов,
В круг вблизи меня сплетаясь тесный,
          Змеи всяческих родов.
Были там простые желтобрюшки,
          Ужики из камышей Днестра,
Были там опасные чернушки,
          Но и тех моя игра
Чаровала, как Великий Пан,
          Хоть звучал простой сиринкс
И мне вторил грозный океан.
          Да и сам я был, как Сфинкс,
Вряд ли братье островной понятен,
          Внучкам райской колубрины.
Но, должно быть, голос мой приятен
          Был для всей семьи звериной.
Что бы ни было, всю жизнь потом
          Лучших я друзей не зрел,
И теперь последних песен том
          Им я мысленно пропел.

В моей душе гнездится червь древесный,
И весь я как источенный комод:
В труху мой тлен рассыпался телесный,
И не найти мне чрез болото брод.
Всю ночь червю проснувшись я внимаю,
Сверлящему всё новый в сердце ход:
Хоть направления не различаю,
Но скоро истощится весь завод.
Как автомат томлюся я на свете
И ни в какой не верую уж долг:
Одни слова еще живут в поэте,
И в облачный он запеленат шелк.
И звезды сквозь него давно сияют,
Как через волн прозрачный аметист,
И мысли, словно облак летний, тают,
И, как нарциссы в амфоре, он чист.

Я отраженье Божье на воде
Среди недвижных золотых кувшинок,
Я очертанье облака в пруде
Меж тихо шевелящихся былинок.
Чем больше я гляжу на этот лик,
Тем менее созданье понимаю,
Тем чаще слышу затаенный крик
И, как Орест, всё дальше убегаю.
Несчетное течение веков
Глядим на горестное отраженье
В трясине смрадной перегнивших слов,
И нет нам, как и Божеству, спасенья.
Чем дальше, тем трагичнее наш лик,
Полуиеговы и полусатира,
И слышится немой предсмертный крик
Удавленного отраженья мира...

В душе моей оргазмы катастрофы,
Крушение пылающих миров,
И всё тревожнее пишу я строфы,
Всё больше у меня нездешних слов.
Я Бога чувствую в себе диктовку
И чаще всё пишу, как вне себя.
Бесовскую я приобрел сноровку
Уничтожать всё сущее любя.
Найдя во всем творении изъяны,
Я их дроблю словесным молотком,
И синие бушуют океаны
На кладбище холодным языком.
Я сам себя уж раздробил на части,
Чтоб Фениксом из пламени восстать,
Но адские меня пугают пасти,
И в новую не верую я стать.
Внутри меня клокочет дико Этна,
Огонь чрез кратера струится край.
И все мечты давным­давно бездетны,
И не от мира бренного мой рай.

Старые липы в аллее
Спят в изумрудной вуали,
Стало как будто теплее,
Дымчаты томные дали.

Льдинка растаяла в сердце,
Хочется вновь умиленья,
Хочется новое скерцо
Спеть на весны воскресенье.

Хочется старые липы
Словно сестер целовать,
Хочется тихие скрипы
Черных друзей описать.

Странные все мы Протеи,
Тысячи жизней у нас:
Муки, креста тяжелее,
Вдруг окрыляет экстаз.

Вылетел я из кокона
Пестрым опять мотыльком,
Царская светит корона
Над окровавленным лбом.

Когда я прохожу широкий мост,
Где в клетках вижу кроликов и кур,
Назначенных в желудочный погост,
Мне горло стягивает черный шнур.

Я со стыдом гляжу на сотни глаз
Невинных жертв жестокого порядка,
И в сердце вдруг проходит весь экстаз
От облаков, в лазури спящих сладко.

Ах, эти глазки братьев обреченных!
Как омуты они степных озер:
Так много в них загадок непрочтенных,
Так странен их неведающий взор.

Я вижу в них Небесного Отца
В часы великолепного творенья,
Когда еще не ведал Он конца
И полон был святого вдохновенья.

Не Ангел я, не Брюгелевский черт,
А бедный лишь воробушка под крышей,
Обыденный, невзрачный натюрморт,
Зеленый мох в пустой церковной нише.
Никто меня, безродного, не ценит,
И сам я не ценю себя давно.
Тень облака меня в степи заменит,
И вспомянет одно лишь Божество,
Когда молитвой станет меньше в мире
И слов венок сгниет на алтаре:
Никто не будет на весеннем пире
Молиться в вымершем монастыре.
Мир будет совершенней без меня,
Судящего безжалостно творенье:
Всё будет из движенья и огня,
Как храм дорийский без богослуженья.

Сегодня ночью приближенье Божье
Почувствовал я в жуткой темноте.
Он обвевал убогое мне ложе,
Как ветерок на горной высоте.
Я ощущал Его в холодных венах,
В горячечно работавшем мозгу,
И на угрюмых отсыревших стенах,
Как будто на Эреба берегу.
Он грустную со мной завел беседу,
Как с Моисеем на горе Синае,
И сладко было ничегоневеду,
Как журавлю в летящей к Нилу стае.
– Ты, милый сын мой, стал отменно скучен
От горестных безвыходных вопросов.
Воскресни, стань, как ветер, многозвучен,
Возьми с печи свой страннический посох.
Не думай ни о чем земном, твори
Священные безбрежности созвучья,
Над миром белым соколом пари,
Или зыбись, как голенькие сучья,
Я создал пыль бесчисленных миров,
Кружащихся в непобедимом мраке,
Я ожерелья выткал облаков
И ядовитую спорынь на злаке.
Гармонию я создаю вселенной,
И не важны в творении детали:
Что значит пожиранье плоти бренной,
Раз возвышают голубые дали!
Ты голос мой, живи словесным хмелем
И создавай безбрежности псалтырь,
Живи по одиноким горным кельям,
Вселенная лазурный монастырь.
Спокойно можешь до утра заснуть:
Ты капелька жемчужной в море пены.
Когда­нибудь и ты, как Млечный Путь,
В мои вольешься голубые вены.