Анатолий Гейнцельман - Столб словесного огня. Стихотворения и поэмы. Том 1

На сером небе сизый дым
          Струится фимиамом,
И я, как снежный серафим,
          Кружусь над мертвым храмом.
Кизячный дорог аромат
          Покойной мне отчизны,
Что родился из смрадных хат,
          Когда справляли тризну.
Полезный виден всюду след
          Меж голубых сугробов,
И множество умолкло бед
          В степи родной утробе.
Я сам когда­то там искал
          Любви и правды в Боге,
Но все надежды растерял
          На столбовой дороге.
И этот лишь кизячный дым,
          Что над пустыней снежной зрим,
На мерзлой дорог мне земле,
          Когда я рею на крыле:
Он из исподней вертикаль
          В бессмертную вселенной даль.

Всё небо в черных парусах,
На бой несущихся мятежно.
Кипит сраженье в небесах, –
И слезы льются безнадежно.
При Саламине, как Эсхил,
И я сражался с Персом,
Теперь давно я стар и хил
На вечности траверсе.
Теперь сражаться я устал
С Иеговою, как Иаков,
Кремневый притуплён кинжал,
И жду я Смерти знаков.
Но я люблю еще смотреть
В окно на навмахию
И слогом Пиндаровым петь
Огнекипящую стихию.

1

Как смоляное днище корабля,
Всю ночь чернели мрачно небеса.
В гробу лежали спящие поля
И обнаженные во тьме леса.
Я ясновидящим забылся сном,
Как странник у дорожного креста,
И Библии давил мне сердце том,
Как мшистая могильная плита.
Потом серебряные тихо пальцы
В раскрытую ко мне проникли дверь,
Касаясь мягко пыльного зеркальца
И зорко спящих по углам химер.
То лунные сквозь облака лучи
Загадочно влились в мое окно,
И заревом космической свечи
Келейное посеребрили дно.
На палисандровом в углу комоде
Усопших ожили внезапно лики,
Что в рамках бронзовых желтели годы,
Как в византийских храмах мозаики.
Они глядели мне с укором в очи,
Зато, что я так безнадежно жив,
Они ж на миг лишь выплыли из ночи,
Наверно думая, что я счастлив.
И я, ногой захлопнув двери створку,
Чтоб лунный луч не мог их воскрешать,
Заполз в нагретую постели норку
И начал беспокойно засыпать...

2

Но лунное сияние из щелей
Вдруг комнату залило странным светом,
Как будто бы я был средь горных елей,
В краю мечты, уже давно воспетом.
И распахнулась дверь келейки в поле,
Где девственный лежал на ветках снег,
И вдруг вошли, кого давно нет боле,
Кто переплыл уж на забвенья брег.
Трагической они явились группой,
Совсем похожей на «Граждан Калэ»,
Стоящих на безбрежности уступах,
Небытия загадочной скале.
Вот мама в черном платье, как Сивилла
С Сикстинского спустилась потолка,
Осанки гордой не могла могила
Смирить на все грядущие века.
На спящую она взглянула дочку
С неизъяснимой нежностью святых:
Так смотрят на светящуюся точку
На берегу, пока оркан не стих.
За ней с лицом хорунжего отец
В енотовой стоит согнувшись шубе,
Совсем еще по виду молодец,
Но синие его трясутся губы.
На сына он в студенческой тужурке
С измученным тоской глядит лицом,
Которого пытали будто турки,
Таким он кажется мне мертвецом.
Бок о бок с ним в прогнившем рединготе
Стоит учитель с головой Сократа,
В неразрешенной мысленной работе
Глядящий на умученного брата.
Лицо его полно казалось муки
И нерешенным жизненный вопрос,
И рядом с ним стоял, сжимая руки,
Прекрасный Леонардовский Христос.
Я заглянул в лицо Ему с восторгом,
Но ужаснулся: Он, как бедный брат,
Устал от странствования по моргам,
И угнетал Его второй возврат.
Они стояли предо мною молча,
И я боялся мертвых вопрошать,
Не видя исцеления от желчи:
Потустороннего на них печать.

3

Но вдруг последний в легоньком люстрине,
Худой и хрупкий, с мощною копной
Волос над нежной, женственной личиной,
Единственный как будто бы живой,
Сказал: – Ну, что же ты, товарищ Толя,
Двойник мой старый, не откроешь рта?
Потустороннюю ведь нашу долю
Узнать твоя давнишняя мечта. –
– Без слов прочел на ваших грустных лицах
Я отрицательный себе ответ:
Веселья больше в поднебесных птицах,
И не молчали б вы так много лет.
Но ты же жив еще во мне, двойник? –
– Я образ твой, умерший сорок лет
Тому назад: ты сотни раз возник
И умер, а меня совсем уж нет. –
– Чем мы различны? – Ты уже старик,
Я молод; ты вернулся снова к Богу,
А я безбожник: мой предсмертный крик
Пустынную ошеломил дорогу. –
– Вернись ко мне, потерянная юность! –
– Не призывай: она была нема!
Лишь к старости приходит многострунность
И закипает вещая душа.
Луна зашла. Буди же Антигону,
Сопутницу извечную свою.
Пускай ведет тебя опять к Колону,
Вы будете наверное в раю! –
Сквозь жалюзи врывались брызги солнца.
Портреты на комоде вновь мертвы.
Венец терновый на челе Колонца,
Туман под сводом смутной головы...

1

Он с грохотом свалился с неба
Во дни нашествия французов,
Спалив в округе скирды хлеба,
Как матушку­Москву Кутузов.
Стояло зарево над краем,
Земля дрожала, как в Мессине,
Бежали, словно при Мамае,
Селяне в выжженной пустыне.
Посыпались в мазанках стекла,
Волы у чумаков сбежали,
И родила кухарка Фекла,
Вопя от страха и печали.
Потом пошел пушистый снег,
И успокоились селяне.
Обозы целые телег
Собрались на нагой поляне,
Где, как алмаз, небесный камень
Еще в татарниках сиял,
И свечи зажигал о пламень
Какой­то важный генерал.
Нас также часто целой школой
Водили на болид глазеть,
И всякой мудростью веселой
Способствовали поглупеть.
Но я в нем видел только друга
Немого, вестника небес,
И шел к нему в часы досуга
Надзвездных обрести чудес.
Он был из никеля и стали,
Как уверял учитель наш,
Но я в нем видел след печали,
И грыз в раздумьи карандаш.
Я на него ничком ложился,
Он теплый был и в январе,
И страстно, как дитя, молился,
С мечтою о небес Царе.
И всё росла во мне тревога,
И вопрошал я у него:
– Ты, значит, был в гостях у Бога,
В глаза ты видел божество?
Скажи мне всё, дружок всеведный,
Зачем ты был низвергнут к нам? –
Но как ни вопрошал я бедный,
Он не внимал моим словам.
Когда ж стучал я молоточком
В его алмазное чело,
Он тонким, нежным голосочком,
Как колокольчики, светло
Звучал, как стекляной бокальчик.
Но это был чужой язык,
И я, как неразумный мальчик,
К его молчанию привык.

2

Лет шестьдесят прошло с тех пор.
Я постарел и поседел,
Изведав горе и позор,
И близкий бытия предел.
О дорогом аэролите
Не вспоминал я никогда,
Хотя на мозговом магните
Он и покоился года,
Притянутый, как все опилки
Воспоминаний странной силой,
В покрытой пылию могилке
Со всею стариною милой.
Сегодня ночью вдруг приснилось
Мне, что я сызнова дитя,
Что поле желтое зыбилось
И прыгал пес вокруг меня.
Что бабочек ловил я сеткой
И одуванчики сдувал,
Но вдруг за ржавою решеткой
Алмаз небесный засверкал:
Под Александровской колонной
В высокой шелковой траве
Лежал болид мой неграненый, –
И вспомнил я о Божестве.
Сперва я созерцал с любовью
Товарища далеких дней,
Потом припал вдруг к изголовью,
Как будто в царствии теней,
И растянулся, как на гробе,
Но он был жаркий и живой,
И очень рад моей особе,
Как мне казалося порой.
И вновь зажглась во мне тревога,
И вопросил я у него:
– Ты, значит, был в гостях у Бога?
В глаза ты видел божество?
Скажи мне всё, дружок всеведный,
Зачем ты был низвергнут к нам?
Смотри, какой я старый, бедный,
Не верующий даже снам! –
И постучал я молоточком
В его лучистое чело,
И тонким, нежным голосочком
Он вдруг ответил мне светло,
Светло, как стекляной бокальчик,
Но не чужой то был язык,
И понимал согбенный мальчик,
Что к голосу небес привык:

3

– Мой милый мальчик, на вопросы
Твои теперь отвечу я:
Ты побывал мечтой в Хаосе,
Решал загадку бытия.
Я был большой духовной силой
В кромешном мраке мировом,
Когда казалось всё могилой
В Хаосе, спящем вечным сном.
Но сон окончился нежданно:
Задвигались вдруг небеса
И закружились неустанно
Вокруг извечного Икса.
Движенье стало вдруг быстрее,
Астральным всё зажглося светом,
Туманности были виднее,
Зажглися звезды и планеты.
Родился я, громадней солнца,
И излучил рои планет,
И в мраке звездные оконца
Таинственный роняли свет.
Как Млечный Путь, как пояс Божий,
В безбрежности мы извивались,
На вечность синюю похожи,
И чем­то сказочным казались.
Но сами не были мы вечны:
Мы догорали, умирали,
Мы были слишком быстротечны,
От излученья застывали.
Настал и мой черед застынуть,
Покрыться водным океаном,
Извергнуть горы и пустыни,
Одеться лесом и туманом.
Чудовища на мне рождались,
Драконы, мамонты и змеи,
Что меж пещерами сражались,
Друг другу разгрызая шеи.
И наконец явились люди,
Что были кровожадней всех:
Они в земном великом чуде
Сознательно свершали грех.
Они всех побороли тварей,
За исключением незримых,
И с гордою царили харей,
Как свергнутые серафимы.
Они воздвигли всюду храмы
И тюрьмы для своих врагов:
Чудовищные в храмах Брамы
Из жертв несчетных пили кровь.
Непознаваемые тайны
Они, как дети, познавали,
Всё глубже, всё необычайней
Их становилися печали.
Как муравьи, они плодились,
Как тучи жадной саранчи,
И всё свирепей становились
Их ненасытные мечи.
И надоело то Иксу,
Вращающему карусели,
И взял Он звездную косу
И размахнулся словно в хмеле...
Два мира сдвинулись с оси,
Столкнулись с гулом, запылали
Кострами где­то в небеси,
И на пылиночки распались.
Ввалились горы, океаны
На той жаровне испарились,
Леса сгорели, истуканы
По стилобатам покатились...
А люди, ряд степных стогов,
В одно мгновенье стали пеплом:
Не стало всех земных богов
С гордыней суетной, нелепой.
И оба мира, как осколки,
Атомною распались пылью,
Они погибнувшие пчелки,
Исчезнувшие под ковыльем.
Я сам пыльца такая в мире,
Скитавшаяся бездну лет,
На мне покоились кумиры,
Которых и следа уж нет...
Не забывай же о болиде,
Товарище своем в степи:
Он мученик в исподнем виде,
Он светоч мертвый на цепи.
Он атом первородный в мире,
По воле павший Божества,
Но и твоя исчезнет лира,
Останется ковыль­трава.
И, может быть, она, на ветре
Клонимая, важней всего:
Она всех родственней Деметре,
В ее зыбленьи Божество.
Всего важней, мой друг, детали,
Они прекрасны и нежны,
В них меньше мировой печали,
Они приемлемы, ясны.
И ты деталь такая в мире,
И я люблю тебя, как пыль.
Бряцай же на незримой лире,
Зыбись пред Богом, как ковыль!