Лев Гомолицкий - Сочинения русского периода. Стихотворения и поэмы. Том 1
О том, как мыслилась автором на этой стадии структура романа в ее целостности, нам приходится догадываться по косвенным и частично противоречащим друг другу материалам. Поэт твердо решил, что всё произведение будет состоять из десяти глав559, но продолжал писать, радикально меняя, последние две в рукописи. Страшась превратностей военного времени, он в декабре 1940 г. поспешил отправить завершенные главы романа в стихах в казавшуюся более, чем Варшава, благополучной Прагу, А.Л.Бему и в распоряжение В.Ф. Булгакова, на сохранение в Русский культурно-исторический музей. Тем временем то десятая глава обгоняла девятую, то наоборот. Посланный 5 марта 1941 года Булгакову кусок (начало) последней, 10-й главы ближе всего подводит нас к намечавшейся тогда концовке создаваемого произведения560. При этом намерение автора завершить работу, дописать роман сочеталось с сомнением не только в том, успеет ли он это сделать, но и в том, надо ли к этому стремиться и не обречена ли создаваемая вещь самими обстоятельствами на такое же соединение «завершенности» и «незавершенности», как пушкинский «Онегин».
В архиве Гомолицкого послевоенных лет, находящемся в варшавском Литературном музее им. А. Мицкевича, имеется машинопись «полного текста» «Совидца», (вос)созданного в послевоенные годы. Но видеть в нем естественное завершение тех восьми первых глав не приходится. Дело в том, что, вернувшись к роману в стихах, как и к некоторым другим стихотворным своим вещам «русского» периода, и лелея, видимо, надежду на их обнародование, поэт подвергал старые вещи радикальной ревизии, снова и снова переделывая их в ответ на менявшиеся условия цензурной и идеологической реальности в социалистической Польше. Следует при этом принять во внимание то, что каждую минуту учитывал сам автор: «цензура» была двойной – и «внутри-польской», и советской, исходившей из Москвы, и для нее публикация на русском языке в Польской Народной республике была явлением, требовавшим сугубой бдительности. Поэтому «законченный» вариант «Совидца», наличествующий в послевоенном архиве, замечателен в двух различных отношениях: во-первых, предоставляя более или менее пригодный материал для попытки реконструировать не известную нам в целостном виде версию первого слоя «Совидца» (1939-1941), а во-вторых, создавая красноречивую картину масштабов и характера автоцензуры и позволяя определить причины, застaвлявшие поэта прибегать к тем или иным изменениям и сокращениям текста. Мы будем ниже для удобства называть новый, послевоенный вариант «вторым Совидцем» (Совидцем II) в противоположность тексту 1940-1941 гг.
В новом «Совидце» сразу бросается в глаза, что Гомолицкий отбросил целиком три первые главы, то есть удалил весь рассказ о своем роде и семье и о собственной жизни в период до Острога. Тем самым исчезла целиком «российская» линия повествования (рефлексия по поводу напряжения между «польской» и «великорусской» сторонами), а заодно был ослаблен лейтмотив грозных предзнаменований, гонений враждебного «Сатурна» и т.п. Ныне «Совидец» начинался прямо с юности героя на Волыни. Такая ампутация повлекла за собой отказ от разделения романа на главы вообще – теперь он выступал как унитарный текст; она отражала сознательное и последовательное искажение Гомолицким своей ранней биографии, к которому он вынужден был прибегнуть в послевоенной Польше в целях приглушения «русской» ипостаси своего литературного творчества и сведения его по возможности к чисто-польскому контексту. Так элиминируются тема расколотости существования (болезненности двойной польско-русской генеалогии) и тема вины предков, легшей на плечи потомка и искупаемой несчастьями с ним. Потому же из остающегося текста прежней 4-й главы удалены исторические экскурсы о князе Острожском, о первопечатнике Иване Федорове и о графе Блудове – они не вписывались в ревизованную концепцию собственной биографии автора. Само собой разумеется, что вытравлен должен был быть и кусок о надежде «сидящих на чемоданах» родителей вернуться из Волыни домой в Петербург. Очевидной была и необходимость сугубой осторожности по отношению к эпизодам гражданской войны в России, совпавшей с польско-советской войной 1920 года. Вот почему устранено четверостишие, которым кончалась 4-я глава в рукописи Бема:
и мнится русским что они
– кто из превратностей достоин! –
не между двух великих воен –
двух революций стеснены
В тексте здесь автор то вычеркивал какие-то кажущиеся неуместными и в цензурном отношении уязвимые фрагменты и детали, то снимал ранее сделанные вычеркивания. Полностью удалены из главы и рассуждения о пережитом автором мистическом опыте, о перенесенности в небытие, о неощутимом переходе, отделяющем смерть от жизни.
В бывшей 5-й главе при переработке сперва было убрано, в соответствии с последовательным вычеркиванием фамильной предыстории, начало, рассказывавшее о смерти деда – отца Адели – в советской России и о пришедшем после его смерти пакете старых документов с обличительным письмом к нему матери, обвинявшей его в предательстве «польскости»,– а затем восстановлено. Вообще же из текста остававшихся глав пятая подверглась наиболее беспощадным переделкам: из нее исчезли упоминания дяди Саши (в СССР отправленного в ссылку), вся любовная история с «дамой». Автор сразу переходит к главе 6-й, повествовавшей о духовном взрослении героя. При этом сохранен главный компонент процесса взросления – мотив богоборчества. В рассказе о «плене гимназии» убран большой кусок с рассуждением о «лишнем герое» русской литературы, эпизод с гранатой, оторвавшей палец товарищу по классу, и рассказ о борьбе против решения польских властей о закрытии русской гимназии. В новой версии романа сохранен рассказ о друге (Михайло Рекало) и их круге, без упоминания, однако, термина «уединизм» и собора. При том что вырезан фрагмент о чтении религиозно-мистической литературы, оставлено сообщение о мистическом озарении (стоявшем за содержанием стихотворения «Предгрозовые электрические травы»). Подобной чистке подверглись упоминания в главе седьмой о мистических переживаниях, рассуждения о «нетости» главного героя, рассказ о жизни в башне и занятиях магией. Повествуя о переезде в Варшаву, Гомолицкий из восьмой главы вычеркнул было столь важный для него кусок о Литературном Содружестве, но потом аннулировал вычеркивание, придя, видимо, к выводу, что упоминание о Философове больше не опасно, а изображение себя в качестве толстовца-«немого протоколиста собраний» способно скорее предотвратить возможные нападки на автора, чем навлечь таковые. В относящемся к приезду Евы фрагменте заклеены строки о том, что супруги «наречены, но не обручены» в «фантастичнейшем из браков», а в описании бегства в сентябре 1939 г. из объятой огнем Варшавы на Волынь устранены 12 строк о взятой из дома фигуре «чура-лар-пенат» и о второй трапезе. Но зато сохранено замечание о неизвестности, как встретят пару ничего не подозревающие о его браке родители.
Что же нового, в дополнение к «старым» восьми главам, привносит «Совидец II»? Новый текст, предположительно соответствующий девятой и десятой главам, начинается предпринятой еще весной 1941 года переделкой отброшенных последних 13 строк 8-й главы, из коих в неприкосновенности осталась лишь последняя – «дом странствий – ветхая земля». Главное, что он создает, – это ощущение фабульной «завершенности», тематической «закругленности». Первым выявляемым эпизодом в новом тексте служит возвращение с Буга в Варшаву. Он дан лаконично, без излишней педализации. И это можно понять: если с «польской» точки зрения такое возвращение недоумений не вызывало, то с советской не могло не выглядеть подозрительным – с какой стати Гомолицкий, будучи русским человеком, вместо того чтобы продолжить путь к своей родне на Волыни, повернул назад, как только Западная Украина и Западная Белоруссия перешли к Красной Армии?561 Сейчас, по возвращении в столицу обнаруживается, что «мертвым стало тесно и тесно на земле живым». Следующим фабульным элементом нового текста является встреча с Философовым, благословляющим героя. После разговора о смерти и погребении «обломка века золотого» пассаж завершается тирадой о кладбище на Воле. Он целиком был вычеркнут из послевоенной машинописи, но затем, когда выяснилась приемлемость его в новых условиях, вычеркивание было отменено. В сознании автора романа эпизод с благословением являлся параллелью к словам о Державине в 8-й главе пушкинского «Евгения Онегина» («И в гроб сходя, благословил»)562. А вслед за философовским наступает последний эпизод в фабуле «Совидца»: сжатая «переигровка», резюме, повторение главных моментов «земной истории» автора. Оно увенчивается вариацией стихотворения «На травах огненных земного ложа», своего рода «кодой» не только ко всему роману, но и к значительной части всего «русского» периода Гомолицкого. Здесь герой приглашен на пир, на котором сходятся небожители, «боги, что его томили среди земных напрасных бед» – Конфуций, Кришна, Лао-тсе, Магомет, Иисус Христос и Геба. «Его призвали всеблагие, как собеседника, на пир» (Тютчев). Так замкнулся круг жизни.
