Лев Гомолицкий - Сочинения русского периода. Стихотворения и поэмы. Том 1
Существенным для всего романа является в этой главе рассказ о том, сколь одиноким растет «фантастический ребенок»: мать пытается заменить ему сверcтников-друзей из страха, как бы те не занесли порок или болезнь. И здесь впервые в тексте мелькает намек:
и мать ему готовит муку:
в ядь жизни подсыпает яд –
отравленные им глядят
со стороны на все явленья
все приучась переживать
– всеотвержения печать! –
лишь силою воображенья, –
полное значение которого обнаруживается в дальнейшем тексте. Так в герое возникает то, что дальше получит в романе определение «нетость», а в рассказе «Черная кошка»553 характеризовалось как «странные состояния отсутствия на людях». Это качество характеризует одну из сторон «совидчества». Включенный в эту же главу романа отчет о судьбоносном разговоре мальчика «на равных» с отцом, в котором тот спрашивает его мнения о своем решении оставить спокойную, размеренную жизнь с семьей в столице и вызваться на фронт, в ретроспективном освещении обнаруживает весь трагизм и судьбоносный смысл описываемого эпизода. Действительно, если бы не этот отъезд Николая Осиповича, а затем и Льва с матерью на Волынь, вся дальнейшая жизнь семьи должна была сложиться по-другому и в другой стране. Этот эпизод резюмируется замечанием о реакции главного героя произведения:
мало понимая
слова ловя их звук глухой
сын хочет что-то отвращая
в судьбе – закрыть отца собой
но произвел уж разложенье
в нем книжный яд: отделено
от дела в нем ево волненье
как в грезе сковано движенье
косноязычно и темно <...>
В третьей главе описание революционной смуты включает в себя, в качестве символического ее преломления, событие, описанное в новелле «В такие дни»,– пьяный мятеж на железнодорожной станции на фронте и действия отца, бывшего там комендантом. На фоне этого бунта снова возникает разговор о той же «странной безучастности» мальчика, которая в тексте, создаваемом в 1939-1941 гг., поверяется и на «смертном одре»:
среди живых он одинок
их извне хладно наблюдает
и лиш безвесный холодок
ево – прозрачня – проникает
тот внешний холодок потом
в сновидческом глухом инертном
хоть зрячем оснует свой дом
и над одром провеет смертным
Четвертая глава заключает в себе – впервые в творчестве Гомолицкого – детальный разговор об Остроге, описания впечатлений от прибытия туда и воспоминания об отрочестве и юности в нем. По словам автора, он здесь был
в себя впервые погружон
до недр невнятных человека
Сборник «Льва Николаевича Гомолицкого», вышедший вскоре после приезда семьи туда, не упомянут даже и мимоходом, но зато много места отведено историческим размышлениям и параллелям, порождаемым этими местами. На фоне кровавых событий гражданской войны554 заходит разговор о трех городских кладбищах – татарском (мусульманском), еврейском и православном, о замке, «друкаре» Иване Федорове и князе Острожском, об Институте, учрежденном графом Блудовым (в этом здании располагалась мужская гимназия, в которой учился Лев). Здесь упомянуты первое убийство человека, свидетелем которого стал протагонист в юности, увидев в окно, как зарублен был солдатик,– и конец ротмистра, спасавшегося в гражданскую войну в склепе на кладбище и расстрелянного после того, как был обнаружен555. К этой же главе приурочен отчет о двух прозрениях, посетивших героя в ту пору: познание «самозабвенья», когда «проблеск сознанья» восстанавливает единство «нездешнего» со «здешним», и «неощутимый переход» от жизни к смерти, пережитый автором в ту пору. Это состояние определено польским словом «язень»556.
Значительное место в гл. 5-й отведено другому (в редакции 1938 года отсутствовавшему) рассказу – о первой «буре роковой», несчастной любви, пережитой автором и выступающей параллелью истории с дядей Сашей, братом Адели («черта трагической любви наследуется нам в крови»). Дама, воплощавшая в жизни черты героинь Достоевского и в глазах автора наделенная чертами блоковской Прекрасной Дамы, приобщила Льва к книге, впервые отворившей «пред ним его сознанья недра», к Раджа-Йоге. Бурная, мятежная биография этой женщины (брошенный муж, ее побег с ребенком на фронт сестрою, участие в Ледяном походе и т.д.) кажется образующей полярную противоположность «нетости», неприсутствию в жизни автора романа. Этот драматический эпизод – первая любовь, завершающаяся расставанием навек, – дал, согласно «Совидцу», толчок периоду страстного богоборчества в юности Гомолицкого. Неизвестно, в какой степени это соответствует действительности, а в какой акцентировка богоборческих настроений в юности продиктована была впечатлениями времени Второй мировой войны, отразившимися во второй тетради «Притч».
На фоне этого романического эпизода шестая глава вводит биографические детали, упоминавшиеся нами ранее в другой связи, – закрытие гимназии, «тоскливой лишности печать», истязание плоти, борьба с демонами, знакомство с «Добротолюбием» и увлечение русской поэзией, отчаяние героя романа, появление в этой «ночи одичанья» первого и единственного в жизни, странного друга (М.М. Рекало), «теософического читателя», «в юродстве мистика и поэта», йога и мага, изучающего санскрит и древнееврейские псалмы, история сближения и причины отдаления (чуть ли не вражды) юношей, погружение в древние религиозно-мистические учения, столкновение «богохульства» и «богословства» в пору уединистского собора. Изображение пережитого в тот период мистического откровения служит комментарием к стихотворению «Предгрозовые электрические травы» (№ 203) в Цветнике, переведенному вначале Ю. Тувимом, а затем Ю. Чеховичем, и ко второму отрывку рассказа «В завоеванной области». Завершающее данную главу «Совидца» противопоставление «нетости» и «лишности» впервые появилось еще в тексте «Романа в стихах» 1938 года.
В гл. 7-й, описывающей жизнь семьи в башне, рассказ о занятиях в ту пору магией и Таро и чтении древних священных книг, о продолжающейся борьбе с плотью, вбирает в себя два «судьбоносных» события: посещение живущего неподалеку «вдохновенного» евангельского проповедника, «еретического писателя», «писанья вольного толкователя»557 и зарождающийся роман с дочерью соседа (речь идет о будущей жене поэта Еве), который на сей раз он тщательно таит и от матери, и от всех окружающих. Совместные их планы на будущее включают решение бросить родной дом и бежать в столицу, и гл. 8-я представляет собой сжатый рассказ о варшавском периоде – от прибытия туда в 1931 году до бегства обратно на Волынь в сентябре 1939 г. Весь смысл этого периода жизни героя, выраженный в сжатой формуле:
горят безумной верой очи:
он здесь лишеньем и трудом
свой возведет на камнях дом
– вторил содержанию рукописной книжки, выпущенной Гомолицким в конце 1933 года. Глава сообщает о посещениях автором собраний Литературного Содружества. Вечера эти, изображаемые как освобождение души от прежней «нетости», вызывают ассоциации с подобным раздвоением авторского сознания в эпизоде появления «Музы» на светском рауте в начале 8-й главы пушкинского «Евгения Онегина». В связи с этими встречами в главу введен некрологический «портрет» Философова. Существенно, что рассказ о приезде в Варшаву Евы и их жизни вдвоем, как и всё повествование об их отношениях в предыдущей, седьмой главе, элиминирует какие бы то ни было указания на еврейскую принадлежность Евы, так чтобы рукопись, попади она в чьи-нибудь нежелательные руки, не обернулась смертельно опасной «уликой». Описание лишений и усилий по воздвижению «дома» приоткрывает, с другой стороны, момент, содержащий большую исповедальную глубину. Строка, говорящая о герое и его семейной жизни: «в нем – страх зачатия утробный», вырастает из сквозной в романе темы тяготеющего над родом проклятья. Стих в то же время перекликается с позднейшими воспоминаниями Гомолицкого о Философове, к которому он до конца пронес сыновние чувства: «Однажды он позвал меня с женой и уговаривал нас завести ребенка, на что мы при нашей исключительной нищете и странствиях по чужим углам решиться не могли (ничего еще не зная о том, что нас ждет во время надвигающихся ужасов войны)»558. Рассказывая в «Совидце» о бегстве из охваченной паникой столицы, Гомолицкий упоминает о том, как они из обреченного на разорение дома успели прихватить, словно спасительный амулет, фигуру «чура–лар–пенат». Эта деталь восходит к мотиву «второй трапезы» и общения с умершими предками, которым поэт был одержим с середины 1930-х годов. Глава обрывается на приближении беженцев к Бугу и на потенциально богоборческой ноте:
