Лев Гомолицкий - Сочинения русского периода. Стихотворения и поэмы. Том 1
Замечательным документом пережитого в сентябрьские дни 1939 года является стихотворение «От крова остается печь...» (№ 273), относительно которого автор колебался – присоединить его к законченному перед войной циклу «Притч» (состоявшему из 21 текстов) или начать им новый. В нем говорилось:
за колесо хватает Буг
Бог с берегов зовет назад
беглец певец воспой сей круг
когда уста небес гремят
кто ты где твой заблудший дом
что ты в борьбе полубогов
тесней пространство с каждым днем
все ниже голоса громов
Победило решение «Притчи» продолжить, и этому стихотворению был присвоен «пограничный» двойной номер – 0 (22), где первая цифра направляла в сторону продолжения, а вторая, в скобках, сигнализировала о завершении довоенного цикла.
«Новая поэтика», о которой Гомолицкий сообщал А.Л. Бему, проявилась ярче всего как раз в продолжении «Притч». Ослабление в ней «архаической» струи сопровождалось сгущением «эзотеричности» высказывания, усложнением языка (отчасти вызванным реальными опасностями в условиях оккупации). Герметичность при этом сочетается с беспрецедентной оценочностью, горьким сарказмом и строгим аскетизмом, свидетельствующим о решимости покончить со всяческими поэтизмами – реликтами творческого и экзистенциального «благополучия», подвергнутого столь беспощадному осуждению в Арионе. Новый, второй цикл «Притч» (1942-1944), состоявший, как и первый (1936-1938), из 21 стихотворений (причем число это, несшее «магический» смысл, отсылало к «тарокам»544), обладал еще одной формальной чертой – полный отказ от рифм, – образовывавшей резкий контраст к первому циклу. Радикальный перелом художественной системы, выразившийся во второй тетради, позволил впоследствии Гомолицкому утверждать, что второй цикл «Притч» создавался одновременно на двух языках – на русском и на польском, – да так, «что сейчас нет возможности распутать его семантические узлы»545. Большинство притч второй тетради и несколько первой в (прозаическом) автопереводе помещены в книге Horoskop, а самые первые стихотворные автопереводы «Притч» были напечатаны автором уже в конце 1950-х годов в его книжке Czas spopielały (Warszawa, 1957), в коллективном сборнике Rzecz poetycka. Sto wierszy (Wydawnictwo Łódzkie, 1959) и в журнале Odgłosy. За рамками «Притч» эксперименты по «новой поэтике» в военные годы выразились в опытах стихотворения на церковнославянском языке («поругание сотворила бехове», № 307) и в обращении к силлабической системе стихосложения (№ 440-443).
Синтезировало противоположные поэтические тенденции последних предвоенных лет другое главное произведение, над которым Гомолицкий работал в период оккупации, – «Совидец». Генезис его – в различных опытах эпических произведений, предпринимавшихся начиная с поэмы «Варшава». Первые главы «Романа в стихах» в еще довольно сыром виде Гомолицкий решился послать А.Л. Бему летом 1938 г. – и был расстроен его отрицательным отзывом. Отзыв этот не сохранился, но можно догадываться, что негативное мнение корреспондента было обусловлено как старым неверием в эпический дар у Гомолицкого, так и скепсисом относительно вырабатывавшейся новой стилистики, вступавшей в противоречие с другими сочинениями того периода. Хотя язык, по сравнению с архаистическими опусами той поры, в новом произведении был безмерно проще, Бему текст казался не поддающимся пониманию и он не находил в нем линий сюжетного развития, которые оправдывали бы заявку на «роман». Указывая на тесную связь между новым проектом и предыдущими этапами освоения эпических жанров в своем творчестве, Гомолицкий в своем ответе писал:
Уже 4 года меня мучила и нудила «монументальная» работа, но традиции-то у нас всех лирические, камерные – и вот в этой борьбе я находился всё время. Тут то же, что у миниатюристов палехских изографов, которые берутся за светские композиции и монументальные фрески (описательно-историчские). Только они сознательно стилизуют, а вот в поэзии: лирика – общий современный язык. Путь был единственный – через «лирическую» поэму. Но без сюжета такая поэма распалась бы в обычный камерный цикл. И вот я искал цемента – литературных реминисценций в Варшаве, легкого, едва намеченного сюжета в центральной части Эмигр<антской> поэмы, «героической» темы (преодоления бытия сознанием), дидактичности в Сотом вечности. Кроме того, у меня всё время был страх пустоты – на «большом полотне» площади увеличенной миниатюры приходилось заполнять узором (интересно – у палешан совсем точно то же) – отсюда неизбежны стали речевые украшения, которые для меня сродственнее всего разрешились накоплением архаизмов. И вот меня ударила мысль – да ведь ближе же всего, счастливее всего – автобиографический роман. «Лирика» оправдана Я, мелочи узора – потоком движения романа = жизни, всё принимающего от художественного монтажа, толпы лиц, сплетения событий, соединения различнейших мыслей и до соединения различнейших жанров: сатиры, повествования, размышления, бытописания, истории, героики – чего хотите. И этим я увлекся, решив не прятать, обнажить такого построения схему. Отсюда в 3-й главе, как бы лишь намеченной, главки, давая намеки на продолжающееся действие, разрешают в отдельности каждая свою задачу жанра. Сам же бытовой сюжет умышленно хотелось затушевать, чтобы выделить поверхностную поточность «романа» – он прозрачно угадывается в глубине, под этою рябью. Что ж, всё ведь ясно – герой книжно-фантастический (тут еще не хватает главы с описанием среды друзей, ставящей всё на свое место в хронологии общерусской), вступающий в искус жизни, но сохраняющий (дописываемый сейчас конец) всё же подсознательно благость своей юности (последнюю главу первой редакции я выкинул, заменив новым резюмирующим концом). В бытовой части – революционное время и наше эмигрантское безбытие, в исторической – мальчики моей юности, лит<ературный> кружок наш «Домик в Коломне», Варшава. Неужели это всё настолько зашифровано, что остается вне сознания читателя!? Если бы я мог Вас затруднить такой работой, я очень просил бы Вас – пройтись пером по четырем главам романа, отметив пустоты и неточности, приняв мой план общий – не знаю, отвечает ли Вам он. Для меня это были бы ценнейшие указания. Самому мне кажется, что достиг геркулесовых столбов «понятности». Но самому мало что видно.
Эти замечания вскрывают поразительное единство разнородных замыслов Гомолицкого второй половины 1930-х годов. Общая «чересполосица», характеризующая творчество поэта в целом и заключающаяся в «переливе» одного текста в другой, в размытости и условности границ между ними, проявилась и в судьбе нового произведения546, которое можно считать высшим достижением «русского» периода поэта.
В нашем распоряжении нет зафиксированного, «канонического» текста этого «романа». Судя по машинописному варианту, посланному А.Л.Бему 9 июля 1938547, на этой стадии роман еще не имел названия «Совидец», хотя слово само по себе (неологизм) промелькнуло у Гомолицкого в печати – в Эмигрантской поэме (Таллинн, 1936) и в ее куске, напечатанном в Журнале Содружества в апреле 1936, а также в статье «Лютня Пушкина. Юлиан Тувим. Варшава, 1937» в Мече в феврале 1937 г. Уцелевшие в архивах материалы картину не проясняют. Дело в том, что, по-видимому, где-то в 1939 или 1940 г. автор взял недавнюю машинопись одного куска «Эмигрантской поэмы», начинающегося словами «Все богоделанно в природе», и присвоил ему то же название «Совидец», которое, казалось бы, намеревался закрепить за «романом в стихах». Текст имел посвящение Юрию Иваску548. Для оценки этого посвящения следует напомнить, что автор и адресат его оказались тогда в противоположных мирах: один – в «генерал-губернаторстве», другой – в СССР, в состав которого в августе 1940 г. вошла Эстония. Встает вопрос, не вызвана ли была замена прежнего названия («Эмигрантская поэма») новым («Совидец») необходимостью затушевать эмигрантскую тему, ощущением ее убывающей уместности. Во всяком случае, спустя четверть века, в 1970-х годах, когда Гомолицкий стал серьезно взвешивать возможность обнародования своих старых стихотворений и поэм, он перепечатал этот же текст («Все богоделанно в природе») заново, на сей раз в польской транскрипции, поскольку русской машинки у него тогда не было, и, убрав посвящение, сохранил то же название «Совидец»549. К названию он сделал примечание (даем его в переводе с польского):
Совидец, что означает свидетель, миниатюрная поэма об отказе от исторической роли человека, появился отдельным изданием под названием Эмигрантская поэма в Таллинне. Прототипом его героя была аутентичная личность отшельника, который послужил прототипом эпизодического персонажа в романе Гомолицкого Бегство, где «совидец» выступает под именем Федоренко. Отсюда также первоначальное название произведения550.
