Максим Богданович - Белорусские поэты (XIX - начала XX века)

Слава пану — от него узнал и я:
Не на трех китах качается земля.
Верно это: уж давно сдается мне,
Что стоит она на нашей же спине.

Читаю я журнал: идеи
В нем прогрессивные кипят!
В словесности его затеи
Уводят на сто лет назад.

П-ч сентиментализмом
Там нас задумал поразить,
А пан К-а романтизмом
Символистическим пленить.

Пусть приналягут эти двое,
Авось опять придет пора,
Когда читали «Громобоя»,
«Пастушки грусть» et cetera.[94]

Зовут у нас окаменелости
«Духовной пищею людей».
Их в руки взять — не хватит смелости,
Уж пусть их спрячут — хоть в музей!

«Э, вы смеетесь надо мной!»
— «Да правда ж, сам читал я в драме,
Как произносит становой
Нежнейший монолог стихами».

Ты вечером крещенским ворожила,
Прозрачный воск струею в воду лила,
Желая угадать мою судьбу, —
И видишь — холмик… крестик… Да, могила!
Год не пройдет, как буду я в гробу.

Нахмурив бровки, воск со дна ты взяла,
Его тревожно сплющивала, мяла
И улыбнулась: «Где судеб закон!
Знай, чем бы мощь его нас ни встречала,
В моих руках, как воск, погнется он».

Ты был как месяц одинокий:
Таким и жил и умер ты.
Пусть мир наш людный и широкий —
Ты был как месяц одинокий.
Простора, света, красоты
Искал, и, ото всех далекий,
Ты был как месяц одинокий:
Таким и жил и умер ты.

В тот дом вошел я молчаливо,
Где годы ранние прошли.
Там стены мохом поросли,
А стекла — в радужных отливах.
Повсюду пыль. И стало мне
Так грустно, грустно в тишине.
Я в сад пошел. Всё глухо, дико,
Густой травою заросло.
Что прежде было, то прошло,
И только надпись «Вероника»
Видна на липовой коре —
Как будто знак о той поре.
Расти же, дерево, всё выше,
Как памятник живой вставай
И к небу надпись поднимай.
Пусть будет так, пока мы дышим:
Чем больше вдаль уходит дней,
Тем имя милое видней!

Через залитый ярким светом бор
Проходит насыпь желтая чугунки.
Как ровно рельсы, словно на рисунке,
Уходят вдаль! Как ярко семафор
Стеклом зеленым отражает солнце!
Как телеграфные столбы гудят!
Смотри: дрозды на проводе сидят,
А провод весь горит огнем червонца!
И вот, раздвинув листья, словно сеть,
Круша мохнатой лапою сушины,
Не торопясь, из-за кустов малины
Выходит бурый молодой медведь.
Он воздух нюхает и насыпь озирает
Ленивыми глазами, будто спит,
И вдаль, услышав смутный гул, глядит,
И вдруг от удивленья замирает…
Чуть слышно рельсы тонкие гудят;
С веселым шумом через бор зеленый
Несутся за вагонами вагоны:
Шипит машина, искры вверх летят,
И дым, белея, тянется струею;
Под солнцем ярко блещет сталь и медь;
Смеются в окнах люди… А медведь
Стоит и слышит крик мой: «Стих за мною!»

Сегодня было так тепло,
Что дед — и тот спустился с печи,
Сел там, где горячей пекло,
И грел в тулупе старом плечи.

Виднелся бор, синела даль,
Вкруг пахло медом и травою…
А деду даже и не жаль,
Что скоро будет он землею.

От впечатлений детских лет
В моей душе остался след.
Я не забыл, как была рада
Душа от плитки шоколада,

Обернутой со всех сторон
Бумажкой пестрой, как ширинкой:
Там под «загадочной картинкой»
Стоял вопрос: где Купидон?

Я не забыл, как долго с ней
Сидел я в комнатке моей,
Бесплодно мучась над загадкой,
Хоть и покончив с шоколадкой.

Ведь здесь же, здесь таишься ты!
Ведь, может быть, через мгновенье
Средь чуждого изображенья
Твои проглянут вдруг черты,

И встанешь ты передо мною
С крылатой острою стрелою,
Мне в сердце метящей, и с луком,
Запеть готовым грозным звуком…

Но нет тебя — и, огорчен,
Я даже плакать принимался.
Что ж ты очам не показался,
Любви властитель, Купидон?

С тех пор прошло не мало дней,
И снова пред душой моей
Вопрос забытый с силой новой
Встает тревожный и суровый.

Я Купидона вновь искать
Теперь пытаюся несмело,
Но так печально это дело,
Что лучше про него молчать.

Амур, и грустный и пригожий,
Стоит с повязкой на глазах
У склепа старого… В полях
Привольно пахнет свежей рожью.
Вокруг кресты… Так отчего же
Тут, где венки, могилы, прах,
Амур, и грустный и пригожий,
Стоит с повязкой на глазах?
Я тихо думаю: быть может,
Любовь, лежащая в гробах,
Преодолела смерти страх?
Так спите ж! Вечно на часах
Амур, и грустный и пригожий.

Мне долгая разлука с вами —
Чернее ваших черных кос.
Зачем недобрый час принес
Мне долгую разлуку с вами?
Я побледнел от горьких слез
И начал триолет словами:
Мне долгая разлука с вами —
Чернее ваших черных кос.

«День этот, — так сказал Катулл, —
Я обозначу белым камнем».
Я рад, как встрече с другом давним,
С аллеей, где над липой гул.
Когда-то зонтом на песке
Там ручки милые писали.
Что — не скажу. Вы отгадали,
Слова уже на языке.

Хоть это всё равно что сов нести в Афины,
Вас всё-таки занять хочу на миг единый
Своим посланием.
                              Давно здесь минул день,
Все ставни замкнуты, мерцает свет, и тень
От головы моей со стенки мне кивает;
Вот в черных рамках там сурово выступает
Писателей толпа; и каждый — близкий друг,
Пусть незнакомый мне. От лампы светлый круг
На лица ровно лег. Спокойно я взираю
На этот круг подчас, и, примостившись с краю,
Склоняясь над столом до утренней звезды,
Исписываю я бумажные листы.
О драмах Пушкина веду я речь. Не Мэри,
Не Фауст, не Борис, а Моцарт и Сальери
Волнуют мысль мою. Мне кажется, что тут
Сальери выслушал несправедливый суд.

Рассудком ледяным плененный, вдохновенье
Он должен был убить — согласно обвиненью.
Сальери в творчестве стремится всё понять,
Всё взвесить мысленно и выверить опять,
Обдумать способы, материал и цели,—
Он четкость ясную любил в малейшем деле!
В его трудах найти внезапное не тщись!
Основы их основ — размеренная мысль!
Но всё же, всё же… Что помехой вдохновенью?!
Нам нравятся его блестящие творенья.
Он с метеором схож, что в искрах над землей
Пронзает полог мглы сверкающей дугой,
Горит, слепительный, весь в пламени несется,
А в глубине своей холодным остается.
Так, значит, мастерство Сальери добывал
Лишь мыслью и трудом. Но вправду ль убивал
Он тем природный дар, как явствует из драмы?
Ответит скрипка нам. Стаккато, фуги, гаммы
Не зря из года в год Сальери выводил
И силою язык той скрипки изменил.
Она гудит звончей. Певучих звуков сила
За годы долгие ее переродила,
И, теми песнями могучими полна,
Прониклась чуткостью неслыханной она.
Вдохнувший душу в дерево, напев в какой-то мере
Ужель не пробудил живой души в Сальери!
Нет! Вечный труженик, себя он развивал,
Сальери, верный раб, талант не зарывал
Во глубине земли. Пусть судный день настанет:
Спокойно Музе он и прямо в очи глянет.
И будет за любовь к труду, за труд большой
Оправдан Музою и собственной душой.

Так поступаешь, мысль, и ты, чтоб труд поэта
В твореньях засверкал. Хвала тебе за это!
Привет мой и тебе, бессонный, вечный труд,
Готовишь радость ты из творческих минут!
Земной поклон тебе, радушная Камена,
Нам вдохновенье дал родник твой, Иппокрена!
Трудом возвышенным полна душа моя,
И вам, стихи, привет слагаю нынче я!
Александрийский стих! Ты, тихий как Эребус,
Скрыть подо льдом огонь умеешь. Кто in rebus
Musarum[95] знает толк, не может не любить
Упорства мастера. Недаром воскресить
Мне хочется тобой обычай позабытый —
Эпистолы слагать. Ну что ж, теперь засни ты!