Автор неизвестен Европейская старинная литература - Лузитанская лира

Вчера забрел я в сад, где в прежние года
Луна лобзала нас, где ты меня любила,
Свободна, как полет, как солнца лик, горда,
И где напомнило мне все о том, что было.

Во всем еще вокруг поэзия жила,
Рифмуя звездный свет и ожиданье ласки,
И над лавандою еще вилась пчела.
И тени бабочек сплетались в легкой пляске.

Еще дышал тобой тот запустелый сад,
Что встарь высокие внушил мне мадригалы,
И в сердце у меня его увялость ряд
Неувядающих идиллий воскрешала.

Повествовало все мне здесь еще о том,
Как свой неспешный взор, застенчивости полный,
На мне в промчавшемся, но радостном былом
Остановила ты близ этих роз безмолвно.

О чистая душа, что свой природный жар
Под бледной кротостью Клариссы[141] маскирует,
Я не сумел испить до капли весь нектар,
Который женщина нам нежностью дарует!

И все, что братская беседа ветерка
Способна передать цветам благоуханным,
Все-все о нас с тобой услышал я, пока
Уныло размышлял о нашем прошлом странном.

Казалось мне, пройдет мгновение едва —
И сад, приют любви, что создал для тебя я,
Вновь огласят твой смех и пылкие слова,
Которые к тебе я обращал, мечтая.

О символ святости, ты мне вернула вновь
Дни вдохновения, когда, слиясь устами,
Мы пили эликсир душистых вечеров
Под небом этим же, меж этими цветами.

Меня заставила ты вновь перечитать
Роман наш сладостный и более печальный,
Чем розы и ваниль, что люди увядать
Приносят к холмику над ямой погребальной.

Но не сидеть тебе, мой незабвенный друг,
Вовеки на скамье кирпичной и замшенной,
А мне не целовать, когда все спит вокруг,
Твоей руки, как кость слоновая, точеной.

За то, что я над всем поставить не сумел
Любовь, гармонии неизреченной чудо,
Отчаяние мне назначено в удел
И сходен стал мой смех с улыбкою Иуды.

Исчезло все быстрей, о лилия моя,
Пылинки, что с земли унесена муссоном,
И встарь изведанную сладость бытия
Вкусить еще хоть раз уже не суждено нам.

Когда вчера ступил, подруга юных лет,
Я на песок, где встарь с шуршаньем волочился
Край платья твоего, который, как рассвет
Пурпурно-золотой, передо мной лучился,

Тоска мне в сердце так вонзила острие,
Самообман достиг такого напряженья,
Что одиночество я позабыл свое
И обрести крыла вновь дал воображенью.

Воспоминаньям дверь на волю я открыл,
В мечтах воздушные, как прежде, замки строя,
И в водоем глаза, как прежде ты, вперил,
Любуясь лунного сияния игрою.

Я даже чувствовал, как твой небесный взор,
Пленитель давний мой, смягчать способный камни,
Надеждою меня питает до сих пор
И сохранить ее поможет навсегда мне.

Я, мнилось мне, опять твоих коснулся ног,
В ладонях грея их среди кустов тенистых,
И в птичьем щебете мне слышался намек
На пенье ангелов, твоих собратий чистых.

Свет у меня в душе заполыхал зарей,
И ветер так дохнул на сад, тобой любимый,
Что до меня донес он звучный голос твой,
А с ним и аромат твой непреоборимый.

            Не успевают сумерки настать,
На улицы у нас нисходит грусть такая,
Что мне толпа и шум, река и ширь морская
Внушают дикое желанье зарыдать.

            Желтеют в низком небе пятна газа,
До тошнотворности им воздух заражен,
И, мнится, город наш, хоть встал над Тежо он,
С промозглым Лондоном сходнее раз от раза.

            К вокзалу катят те, кого умчит
Стремительный экспресс из этого тумана.
Приходят в голову мне выставки и страны:
Весь мир — Париж, Берлин, Санкт-Петербург, Мадрид.

            Со строек, подведенных лишь под крыши,
Уходят плотники — на балку с балки прыг,
Как вспархивает рой мышей летучих в миг,
Когда смолкает день, вечерний звон заслыша.

            Вон, куртки за плечом, валит орда —
То конопатчики спешат в трактир, толкаясь;
А я по улочкам брожу или таскаюсь
По набережным, где швартуются суда.

            Я вспоминаю хроники морские.
Все воскресает вдруг — герои, мавры, флот;
Не отдает свой труд Камоэнс бездне вод,
И корабли плывут наперекор стихии.

            На нервы все мне действует кругом.
Вон шлюпку с крейсера английского спускают,
А вон за окнами в гостинице сверкают —
Час ужина настал — приборы серебром.

            На площади галдят два зубодера
И, на ходули встав, хромает арлекин;
Зевает лавочник у входа в магазин;
На тротуар с веранд матроны мечут взоры.

            С работы все торопятся домой,
Блестит река, и вот, массивных, словно глыбы,
Полуподенщиц и полуторговок рыбой
Выплескивает порт на Лиссабон ночной.

            На голове у каждой по корзине,
Где у одних товар, младенец — у других:
Они должны таскать с собой детей своих,
Что сгинут — дайте срок! — как их отцы, в пучине.

            Босые, все в угле́, по целым дням
Они работают на рейде и причалах,
Ночуя с кошками в загаженных кварталах,
Где тухлой рыбы вонь восходит к небесам.

            Я — словно узник; все меня изводит —
И часовых шаги, и по решетке стук;
Вот только лишь старух да девочек вокруг,
А не преступников мой скорбный взор находит.

            Во тьме томлюсь я, но огни зажгут —
И вовсе взбесится мой аневризм бесчинный.
Предстанут мне тюрьма, кресты, собор старинный,
И сердце схватит так, что слезы побегут.

            Уже в квадратах света мостовая —
Из окон льют его кафе и кабаки,
Жилые этажи, табачные ларьки.
Луна слепит — точь-в-точь арена цирковая.

            Меж двух церквей, немного в стороне,
Кружок духовных лиц стоит в одежде черной,
И мысли — как моя фантазия ни вздорна —
Об инквизиции на ум приходят мне.

            Там, где дома смело землетрясенье,
Возводят новые — везде один шаблон,
Но колокольни вновь торчат со всех сторон,
Крутые спуски вновь препятствуют движенью.

            В общественном саду на пьедестал
Меж крашеных скамей и перцев худосочных
Эпический поэт при шпаге, в латах прочных,
Угрюмый, бронзовый, монументальный, встал.

            Что будет, коль беда плеснет крылами
И мор пойдет косить недужных бедняков?..
Чу, горн! К поверке ждут солдат-отпускников.
Посереди лачуг блестит дворец огнями.

            Вот из казарм, что в средние века
Странноприимными монастырями были,
Пехота с конницей неспешно запылили —
Им патрулировать, не рассветет пока.

            Тебе, о город, где всем нам так сиро,
Я страсть угасшую разжечь во мне не дам.
Свет фонари струят на траур модных дам,
Словно приклеенных к витрине ювелира.

            Вот и статистки, примадоннам вслед —
Швеи, цветочницы, девчонки из passages[142],
Так за рабочий день уставшие, что даже
У них и голову поднять-то силы нет.

            Чем более реальность хаотична,
Тем интересней мне сказать о ней в стихах,
И я вхожу в своих надтреснутых очках
В brasserie[143], где в домино играют, как обычно.

            Вновь выхожу. Как давит ночь! Идешь,
А вкруг шатаются веселые девицы
И разливается дыхание больницы,
Их плечи голые бросающее в дрожь.

            Везде фасады лавок равнодушных,
А чудится мне строй соборов вековых,
И свечи, и цветы, и статуи святых,
И люди — скопище овец богопослушных.

            Вон горожанка семенит шажком,
На взрытой мостовой лавируя с опаской,
Но представляется мне эта буржуазка
Монашкой лет былых, измученной постом.

            Под молотом кузнечным искры к небу
Из тесной мастерской ножовщика летят.
Плывет целительный и честный аромат
В печь булочниками загруженного хлеба.

            В действительность стараюсь я врасти,
Чтоб сборник мой задел поглубже за живое.
От магазина мод — замедлил близ него я —
Юнец-карманник глаз не в силах отвести.

            О спуски нескончаемые эти!
Как описать стихом, свободным от прикрас,
Мне ваших фонарей хлорозно-бледный газ
И романтический ваш облик в лунном свете?

            Вон женщина, нет, сытая змея,
Чьи формы пышные с трудом корсет смиряет,
Себе капризно шаль с рисунком выбирает
Из неисчерпных груд заморского тряпья.

            А вон карга в бандо и с длинным traineʼom[144],
Что сходен с веером старинным. У дверей
Два мекленбуржца ждут владелицы своей
И бьют копытами со ржанием надменным.

            Роскошных тканей на прилавках тьма,
Но нечем зелени дышать декоративной.
От пудры рисовой во рту у вас противно,
Зато приказчики — услужливость сама.

            Но постепенно, словно мавзолеи,
Становятся ряды торговые темны.
Лишь выкрики еще кой-где в ночи слышны —
Там кто-то продает билеты лотереи.

            «На хлеб подайте! Сжальтесь надо мной!» —
Мне этот стон всегда во мраке сердце ранит:
То руку с робостью за милостыней тянет
Мой школьный латинист, учитель отставной.

            Над океаном крыш — простор без меры
И свет небесных тел течет, как струи слез.
По счастью, верю я, что есть метампсихоз!
Что может слаще быть столь голубой химеры?

            Как бесконечен улиц лабиринт,
Как кровью налиты глаза у шарабана,
Как ставни хлопают во мраке непрестанно,
Как звякнул выпавший при их закрытье винт!

            А я шагаю, как по строчке нотной,
Меж двух шеренг домов шикарных и лачуг,
И флейта дальняя — о пасторальный звук! —
В ночном безмолвии пронзает воздух плотный.

            Когда бы жить мне вечно, с каждым днем
Все новых совершенств и радостей взыскуя!..
И я стеклянные дворцы себе рисую,
Что мы для наших жен в грядущем возведем.

            О наши сыновья, осуществится
В ваш век так много снов, нам снившихся всегда,
Что ваши матери и сестры никогда
Не будут в мерзости и тесноте гнездиться!

            А мы, кочевники грядущих лет,
Рыжеволосые праправнуки да Гамы,
По континентам всем проложим путь упрямо,
По океанам всем прочертим пенный след.

            Ну, а пока нас жизнь замуровала
В ущельях каменных без трав и без цветов.
Чу! Мне сдается, нож блеснул в тени домов
И жертва сдавленно о помощи воззвала.

            Меня мутит: я, мнится, сам пропах
Миазмами глухих проулков, полных скверны,
И сторонюсь пьянчуг, что вышли из таверны,
Горланя и держась нетвердо на ногах.

            Не страшен мне сомнительный прохожий:
Ограбить нищего — какой в том вору толк?
И все ж во тьме всегда тревожно. Что там? Волк?
Нет, лишь бродячий пес со струпьями на коже.

            То вверх, то вниз по спускам городским
Чины полиции плетутся с фонарями,
И, папиросными сверкая огоньками,
Глядят веселые девицы в спину им.

            И, надвигаясь гневно и глумливо
На здания-гробы, встающие из мглы,
Скорбь человеческая желчные валы
Стремит за горизонт, как море в час прилива.