Автор неизвестен Европейская старинная литература - Лузитанская лира

О волосы, как схожи вы с вольными волнами!
Вы — зеркало, в котором удел мой отражен.
Вы — озеро, где воды сверкают хрусталями.
Вы — океан, что мраком ночным заворожен.

О волосы любимой, о кудри проливные,
Руками погрузиться мне дайте в ваш поток,
Чтоб в нем, студеном, видел горячечные сны я
И мглу его рассеять их звездным светом мог.

Плыть по нему мне дайте, как по морю, неспешно,
Когда оно безбурно, и кроткий плеск зыбей
Смягчает одинокость гармонией утешной,
А лунное сиянье целит от всех скорбей.

Разбиться в щепы дайте мне на подводных скалах,
Сокрытых в этой хляби, что цветом — как эбен,
И сладостней рейнвейна, кипящего в бокалах,
И плещет, словно в берег, в старинный валансьен.

Волшебница, владеешь ты несравненным кладом —
Такими волосами, что краше всех венцов,
И можешь равнодушно, с высокомерным взглядом
Внимать банальным гимнам толпы своих льстецов.

Позволь же надышаться мне странным ароматом,
Струящимся победно вкруг твоего чела,
Тем запахом, что разум мутит скупцам богатым
И в гроб до срока сводит безумцев без числа.

Я знаю: беспощадно томят тебя желанья,
Ты гнаться за любовью всю жизнь обречена,
Но вот пройдешь, и слышу я горних сфер звучанье,
И вновь душа истомой и нежностью полна.

Кудрей твоих лавина, что дерзко разметалась,
Пусть подголовьем станет в счастливый час и мне,
И летними ночами, когда сморит усталость,
Откидываться буду я на него во сне.

Пусть вихрем сумасшедшим вокруг меня обвиться
Придется этим косам, дабы придать мне сил
И заменить то масло, которым умаститься
Обязан гладиатор, на смерть идущий, был.

О мантия, твой бархат чернее тьмы беззвездной!
Я из пучины этой, быть может, не вернусь,
Но что мне в том, коль прежде, чем буду пожран бездной,
Я в волнах наслажденья блаженно захлебнусь!

По замку, где ни звука, ни души,
Она проходит в черном одеянье,
И кутается в саван, и в тиши
Рыдает, словно каясь в злодеянье.
Будь кружевом я на платке у ней,
Ей плакалось бы во сто раз вольней.

С шотландкой юной сходственная с виду —
Воздушна, белокура и нежна,
Она меланхоличней Артемиды
И в вечную печаль погружена.

Стань платьем я, ее облегшим тесно,
Мне были бы грехи ее известны.

Ночами серебристый звездный рой
Стремит украдкой ласковые взоры
В ее глаза, омытые слезой,
Прозрачной, как окрестные озера.

Будь я луной, что лик свой прячет в тень,
На землю вовсе не вернулся б день.

Стервятники клекочущие вьются
Над рвами замка вкруг его зубцов,
А в темных залах вздохи раздаются,
Беспомощные, как мольба слепцов.

Стань я из человека хищной птицей,
Я мог бы над ее челом кружиться.

Монархиней, утратившею трон,
Скитается она, гневна, упорна,
По берегам, и взгляд ее вперен
В гондолы, освещенные a giorno.

Будь гондольером я, к ногам ее
Всегда бы вел суденышко свое.

Днем, в шелковом иль бархатном наряде,
Аллеями, где шелестит листва,
Бредет она, слегка мимозы гладя
И горестные бормоча слова.

Стань деревом я, ветками неслышно
Касался бы ее одежды пышной.

Порой она, упав на камень плит
В часовенке, пришедшей в запустенье,
Молитву громким голосом творит
Под плеск зыбей и ветра дуновенье.

Будь морем я, лишь одного б желал —
Чтоб брызгами я ноги ей лобзал.

Скользя по парку в сумерках тоскливо,
Пройдет она очередной боскет,
И предков изваянья молчаливо
Из-за дерев кивают ей вослед.

Стань я гранитом, я бы непрестанно
Внимал ее молитве покаянной.

Тот замок, словно скит, уединен —
Лишь души давних грешников там бродят
Да моряков, на дно пошедших, стон,
До суши долетая, жуть наводит.

Ах, будь дано туда и мне доплыть,
Чтоб дух у ног прекрасной испустить!

В молчанье монастырском холодея,
Она рыдает о злосчастных днях,
И плещутся, как волны, кровью рдея,
Пурпурные шпалеры на стенах.

Стань саваном моим шпалеры эти —
Теплее саван не найти б на свете.

Так жизнь влачит прекрасная, и сны,
Горячечно-бредовые, ей снятся,
А в стрельчатые окна с вышины
Светила безымянные глядятся.

Ах, будь дано мне вместе с ней мечтать
И с ней в одной могиле прахом стать!..

В забытом гулком замке безнадежно
Она печалуется о былом,
И только эхо вторит ей тревожно
В лесу соседнем, мрачном и нагом.

Одной судьбы желаю — и давно — я
С хозяйкой замка, выдуманной мною!

Сегодня я упрям, капризен, зол, как пес.
Мне в книжных залежах наскучили раскопки.
Не может быть! Скурил уже я три коробки
              Крепчайших папирос.

Виски трещат. Как все невыносимо это!
Продажно общество. Мир тесен. Жизнь плоха…
Нейдут из головы кислоты, пороха
              И острые предметы.

Сажусь за стол. Живет насупротив одна
Больная девушка в чулане полутемном.
Родители мертвы, вот глаженьем надомным
              И кормится она.

Вокруг чахоточной белья теснятся груды.
Присесть — и то нельзя ни на минуту ей.
Тут уж не до лекарств, лечебниц и врачей —
              Похлебки б тут не худо.

В нас трудности должны энергию вселять,
А у меня в душе лишь злобу разжигает
Тот факт, что некая газета отвергает
              Мои стихи опять.

Как скверно на душе! Порвал я эпопею,
Что в ящике хранил. У нас не ценят труд!
Не раз в редакциях, где всякий хлам берут,
              Меня турили в шею.

Не читан критиками Тэн[133] у нас пока,
И рукописи мне приходится доныне
Охапками сжигать с отчаянья в камине.
              Как, пресса, ты жалка!

Ты эпиграмм моих — и тех не стоишь, шлюха…
Бьет полночь. От дождя лоснится тротуар,
Но веселится чернь. Плеск луж и звон гитар —
              До-соль! — мне ранят ухо.

Артистам и друзьям стихи я посвящал,
А не какой-нибудь там очень важной птице…
Я — независимый. Вот мне и не пробиться
              В газету иль журнал.

Такого дикаря пустив в литературу,
Спугнешь подписчика, а вкус его — закон.
Искусство? С ним к тому, кому милей Заккон,
              Лезть и не думай сдуру.

Прозаику легко. Повсюду он в чести,
Вербует coterie[134], срывает гонорары,
А мне стократ страшней наигорчайшей кары
              На прозу перейти.

Лесть мерзостна всегда, вдвойне — в устах мужчины.
И я с собратьями водиться не хочу.
Я занят лишь одним: шлифую и точу
              Свои александрины[135].

А что с чахоточной? По-прежнему утюг
Мелькает у нее в руках, покрытых потом.
Когда-нибудь она еще разок махнет им
              И дух испустит вдруг.

Сидит без воздуха и чахнет в тесной клетке
На хлебе и воде. Но, уши навострив,
Я слышу, как она мурлыкает мотив
              Из новой оперетки.

Отлично. Все-таки сдаваться подождем.
Настанет день, и я войду, быть может, в моду,
И опусов своих, включая эту оду,
              Издам солидный том.

Уменья у меня на все маневры хватит.
Пущу интриги, blague[136], réclame[137] и связи в ход
И наконец найду издателя, а тот
              Мои труды оплатит.
Мне лучше. Злость прошла… Что у соседки там?

Свет не погас. Еще работает больнушка,
Чтоб лечь, не евши, спать. К тому ж, она — дурнушка…
              Пусть все идет к чертям!