Автор неизвестен Европейская старинная литература - Лузитанская лира

Бьет десять. Солнце шпарит, как шальное.
Маркизы тень дают домам-дворцам,
Но сякнут родники в садах от зноя,
И взоры раскаленной белизною
Прохожим обжигает макадам[138].

Rez-de-chaussee[139] в покой погружены,
Хоть кое-где уже открылись шторы,
И к завтраку хозяева званы,
И через окна на столах видны
Сверканье хрусталя и блеск фарфора.

Довольство и комфорт — какое счастье!
Как я по ним тоскую и томлюсь!
К себе в контору шел не торопясь я —
Ведь я стремлюсь на службу, большей частью
Так, словно там в параличе свалюсь.

Внезапно я на лестнице одной
Растрепанную увидал девчонку,
Что тихо препиралась со слугой,
На мрамор, сходный с шахматной доской,
Поставив с разной зеленью плетенку.

Потом она с колен сердито встала,
И разглядел я, солнцу вопреки,
Ее одежду, где заплат немало,
Лицо, что красотою не блистало,
И синие бумажные чулки.

«Бери иль уходи и впредь не смей
За гниль такую требовать с запросом»,—
С площадки бросил холодно лакей,
Швырнув медяк заплесневелый ей,
И тот хлестнул по спелым абрикосам.

Тогда нежданно в голову пришло мне
(По-своему на мир художник зрит!):
«Вдруг солнце колорист столь неуемный,
Что зелень у разносчицы наемной
Возьмет и в плоть живую претворит?»

Хлеб булочник клиентам разносил
И под тяжелой ношею сгибался,
И ноздри сдобный аромат дразнил,
И, выбиваясь из последних сил,
Придверный колокольчик заливался.

А мне меж тем все так же рисовалось,
Что в неживое жизнь я смог вдохнуть,
И дикая мечта моя сбывалась:
В арбузе голова мне открывалась,
В кочне капусты я провидел грудь.

В маслинах (масло жмут из них у нас),
Поблескивавших средь листков зеленых,
Извивы кос мне грезились подчас,
А в гроздьях винограда — четки глаз,
Меж реп-костей, от мяса оголенных.

Плодов напоминали очертанья
Лицо иль щеку, плечи или рот,
И, словно этой пышности венчанье,
Струя вокруг себя благоуханье,
Торчала дыня, как большой живот.

Я думал: «Схожа с пальцами морковь,
В томатах сердце доброе таится,
А в вишнях сок напоминает кровь.
В материи — и в той живет любовь,
Зародыш каждый силится развиться».

Сияло солнце. Небо золотилось.
За ношу, полегчавшую вдвойне,
Рукою зеленщица ухватилась
И в сторону мою поворотилась:
«Клиентов нет… Не пособите ль мне?»

Едва она на помощь позвала,
Я в свой черед за ручку взялся тоже,
И от земли, к которой, тяжела,
Корзина разве что не приросла,
Ее с трудом мы оторвали все же.

«Спасибо! Да хранит вас провиденье!..» —
И это дало мне такой заряд
Восторга, сил и самоуваженья,
Какой лишь крепкое пищеваренье
И добродетель стойкая сулят.

И в разные мы стороны пошли.
Бедняжка в юбке чересчур цветастой
Шагала, узкобедрая, в пыли
И гнулась под плетенкой, а вдали
Стук экипажей раздавался часто.

Из лейки поливал горшок с вьюнками
Малыш в окне, от солнца голубом,
И брызги, подсиненные лучами,
Казались драгоценными камнями
И звездной пылью сыпались кругом.

Шел от плетенки свежий дух в простор,
Свистела канарейка где-то рядом,
За жалюзи ménages[140] вступали в спор,
И апельсинный свет почти в упор
Разбрасывало солнце по фасадам.

Торговка удалялась, выхваляя
Товар свой, нераспроданный пока,
И мне она понравилась такая:
В дешевом ситце, дерзкая, худая,
С руками, подпиравшими бока.

И высились надменно с двух концов
Набитой сельской зеленью корзины,
Откуда не повысыпать плодов
Девчонке многих стоило трудов,
Две тыквы, словно ноги исполина.

Мороз… Хоть шли дожди дней пять иль шесть подряд,
         А небо все ж успело проясниться.
         Дорожники — тут целый их отряд —
         В двух направленьях улицу мостят,
         На корточки усевшись вереницей.

Что? Зябко? Двигайтесь быстрей, и все тут дело!
         Суша росу ночную с вышины,
         Светило дня уже забагрянело,
         И в лужах, где земля остекленела,
         Промокшие дома отражены.

Торговки рыбою, босые, вкруг снуют,
         Под ношею дрожа от напряженья,
         И к животворным струйкам света льнут
         Лачуги, где теснится бедный люд,
         И богачей просторные владенья.

А здесь грохочет так, что молкнут песни птичьи,
         Здесь пешеход сворачивает вбок:
         Меняют мостовые здесь обличье —
         После дождей их чинят по обычью,
         И звон железа тверд, певуч, жесток.

Нет, не замерзнешь тут! Как ходят молотки,
         Как мышцы вздуты и движенья ловки
         У тех, что валуны дробят в куски!
         Как у других в руках на вид легки
         Немыслимо тяжелые трамбовки!

Какие бороды! А колпаки какие —
         Шерсть да с подкладкой!.. Тут земля — кремень.
         Так прочь жилеты, пояса тугие:
         Должны владельцы их полунагие
         Кирками искры высекать весь день.

О месяц скудости и скорби всеземной,
         Когда цветы — и те не расцветают!
         Стоят деревья, словно флот зимой —
         Пустые реи, такелаж немой.
         С лопат у землекопов грунт слетает.

На Север, мнится, я перенесен нежданно,
         Хотя вокруг все тех же тачек скрип —
         Сюда подвозят гравий непрестанно,
         Все тот же город, меркантильный, чванный,
         Все те же зданья, толпы, крыш изгиб.

Но стали наконец и камни просыхать.
         Проходит наваждение ночное,
         И краски неба взор слепят опять
         Так яростно, что хочется вскричать:
         «Озера бриллиантов предо мною!»

Пусть тех, кто послабей, страшит похолоданье,
         А я здоров, доволен и стремлюсь
         Исполнить радостью существованья
         Свои пять чувств, иначе: обонянье,
         Слух, осязанье, зрение и вкус.

Горит от холода все тело у меня,
         И силы потранжирить мне охота.
         Бежит дорога вдаль, с собой маня;
         Мне любы запах пота и огня,
         Соленый вкус железа и работы.

Глядит мне парень вслед, угрюмый и чернявый,
         А двое — горы мускулов стальных —
         Насвистывают тихо и лукаво,
         И промеряет глубину канавы
         Толстяк, что за десятника у них.

Не жизнь, но ад! Они не люди — тяглый скот,
         Ярмо свое влачащий до могилы.
         На землю заступ землекоп кладет
         И осторожно на руки плюет,
         Чтоб рукоять в ладонях не скользила.

Народ! Пускай на нем тряпье в потеках винных —
         Цвета иные не идут никак
         К рубахам белым на простолюдинах:
         Потеки те — не пятна на холстинах,
         А лозунги, украсившие стяг.

Но появляется тут меж канав и ям
         Изящная фигурка в шубке русской —
         Ни дать ни взять зверек, что по утрам,
         Глазами поводя по сторонам,
         Высовывается из норки узкой.

Как занесло сюда актрису, с коей взора,
         Что, словно навощенный пол, блестит,
         Я не свожу в театре месяц скоро?
         Замешкалась она — ах, эти сборы! —
         И вот на репетицию летит.

Как хрупок стан ее средь мощных плеч и спин!
         Тут труженики есть любого сорта,
         И ясно, кто какого края сын:
         Высок и строен — значит, ты с низин,
         А кряжист и приземист — значит, с гор ты.

Всем обликом своим — богатыми мехами,
         Воздушностью, утонченным лицом
         Она — контраст и с этими парнями,
         И с этими убогими домами,
         И с этим лаконичным декабрем.

Стоят мостильщики с желанием в глазах,
         Как гурт быков, ужаленных стрекалом;
         Она ж, боясь споткнуться на камнях
         В ботиночках на острых каблучках,
         Приблизиться не смеет к грубым малым.

Но, наконец, поняв, что публика упорно
         Не хочет расступиться перед ней,
         Она, бесенок с миною задорной,
         Пускается, как козочка, проворно
         По мостовой меж грудами камней.