Евгений Плужник - Ой упало солнце: Из украинской поэзии 20–30-х годов

В холмах, вдали от суетного мира,
звучит колонна, как гобоя звук,
звучит собор гранитным Dies irae,
как оратория голодных тел и рук.
Готический огонь, немые песнопенья,
стал пеплом веры сей старинный храм,
и вознеслись юродски к небесам
крутые башенки — перстов прикосновенья.

Руками обними холодный камень века
и вознеси, в конце концов,
ты сердце собственное кверху
на пиках каменных зубцов,
чтобы в бойницы, как в глаза,
оно взглянуло
                     и, как звон сухой, забилось.

И тень от башни упадет, грозя,
чтоб век мгновенье это не забылось.
И станет кандалами слово,
на сердце тяжкий положив узор.
Железом,
              пламенем,
                                 елеем,
                                           кровью
                                                          кован
сказ чернокнижный про собор,
как верой исстрадавшейся людской,
в зубовном скрежете
                                 и в скрежете гранита,
предсмертной песней
                              и отчаянной тоской,
чтоб возвышаться сановито,
возник собор во славу феодала,
оплотом веры,
                          смыслом для людей,—
и на литые блюда площадей
бесстрастный звон упал устало,
как медный шаг, как благовеста шаг.
Так в дряхлых католических руках
бренчат осколки ароматного сандала.

На звон не шли — ползли самозабвенно
уроды и рабы, князья и короли;
и сладкой раной, стигмою на венах
алел собор средь нищенской земли.
Ползли на паперть, милости просили
тела без рук и руки, что без тел,
и глаз слепца горячечно блестел,
и, разрывая рты, немые голосили.
И тощею стрелой взмывал над всем простором,
как сноп голодных рук на скудной целине,
торжественный корабль собора
в бредовом фанатичном сне.

Шли хмурой вереницей годы злые,
но был всегда пронзительно багров
огонь готических костров
и отблеск их на косах Жакерии,
затем, что — доброхот и ненавистник,
проклятьям и мольбам народным в унисон
звучал собор и цвел готический трилистник,
он был цветок, и крест, и псалм он был, и сон.

В игре безбожной,
                          в жажде нестерпимой,
тряся браслеты, свитые дугой,
морщиной бицепс властно выгнулся тугой,
границы бездны обхватив необозримой.
И, словно кубок тронув тучи,
аркаду он вознес ворот,
земной и многогрешный вход,
как будто перстень на руке могучей.
И творческий свой дар,
                               неперезрелый, сочный,
зельем на камень положил вразброс,
как груди дев, сжигающе порочных
в причудливых извивах грез.
Так щедро кинул гроздь плодов,
как некогда кидал на ложе куртизанку,
познавшую томленье и любовь,
и сытый сон,
                        и жажду спозаранку.
В листве цветок, горящий, словно око
подругой распаленного самца,
из тех веков,
                      когда в сердца
свой пыл вливал похотливый барокко,
огонь времен минувших лабиринта,
в один соединивший сад
цветенье украинских врат
и древние аканты из Коринфа.
Но тот акант — не лавр
                                 на лбу земного бога,
и щедрых тех ворот никто не придержал,
чтоб пленных пропустить
                                      поверженных держав,
сквозь эти ворота еще не шла дорога.
То были ворота жестокости, неволи,
они вели в минувшее, назад,
в том веке по степи златые колокольни
хвастливо воздвигал тщеславный гетманат.
В том веке
                      из церквей венец
на степь во имя благолепья
надменно возложил Мазепа,
поэт,
        и гетман,
                          и купец;
в том веке, столь давно минувшем,
все проиграв, постиг пути назад
Мазепы белый конь, Пегас сей без конюшни,
бесхвостый Буцефал пришельцев-гетманят.
Гоните прочь его, коня времен чужих,
ломайте копья проржавевшие Мазепы!
Все глуше звоны,
                               звоны из-под склепа,
ведь сердце наше больше, чем у них!

Как радуга, родившаяся в кузне,
над домом плечи выгнул виадук,
но толпами еще по кругу ходит звук,
в столбы гремящие выстраиваясь грузно.
Столбы гремящие. Конструкций и систем
подъемы, спуски… Сталь скрипит в домкрате.
Кипит среди встающих стен
горячий по-бунтарски кратер.

Вгрызается наш труд в степной ковер из трав,
как смерч, что вниз поставлен головою.
Трясет равниною и двигает горою,
страницами слои земли перелистав.
Все движется, хоть путь здесь крут,
                     тут буйствует один лишь труд.
                     Упруги мышцы,
                     шаг упруг;
                     и эхо
                     грохает
                     вокруг.
                     Шумы и голоса звучат,
                     прокатываясь в танце,
                     и, отвечая им, рычат
                     басы электростанций,
                     где из моторов щедро, впрок
                     к столбам электролиний
                     бежит, закручиваясь, ток
                     токарной стружкой синей.
                     Наполнив светом стекла ламп,
                     он вьет свою спираль
                     от просек вдаль
                     и вдаль от дамб,
                     спеша из дали
                     вдаль,
                     где хаос ям песчаных желт,
                     где слабый след межи,
                     где на прямой, упрямый болт
                     навинчиваем этажи.

Мощь скованных электрогроз…
Гнев проволочной силы…
И лопнет вдруг крученый трос,
как лопаются жилы.
Прядет из снега провода
взбесившаяся вьюга;
величественного труда
кружится центрифуга.
Все злей вращение ее,
ничто ей не помеха,
и мчится вдаль по колее,
как вагонетка, эхо.
Вскопали степь, буравят вглубь
и там, в массивах рваных,
закладывают дула труб
и жерла котлованов.
Клыками черными зубил
терзают слитки рудных жил,
фундамент встал стеной бетонной,
озоном пахнет металлическая пыль,
и тяжко катятся аккорды сил,
тел мускулистых и строительных
                                                  стропил —
клавиатуры этой многотонной.
Железо бьют, гнут золотую медь
людские руки, строящие зданья.
Вовсю греметь,
над старою землей греметь,
как маршу нашему на все столетья впредь,
высокой музыке труда и созиданья.
Стенает степь,
                        страна в гремящем пенье,
в предельном напряжении — все в пене
турбины станций, созданных навек,
и новый день уже берет разбег,
уже к нему проложена дорога,
ведь каждый день — как штурм боевой,
как бурный марш энергии живой,
и клич фанфар,
                          и натиск,
                                         и тревога.

Я знаю вас, Гамлет, вы рыцарь снобизма,
я знаю двуличный, усталый ваш грим,
все черточки вашего псевдотрагизма,
весь будничный ваш и нехитрый режим:
живете в мансарде,
                               гуляете в дворике,
а ночью —
                       над письменным горбясь столом,
на черепе бежевом бедного Йорика
рисуете вензели сонным пером;
И, зная, что люди вокруг не проснутся,
что спит Эльсинорская чудо-земля,
вы пьете,
                   чтоб с предками соприкоснуться,
капли датского короля.
И больше — ни капельки в вас королевского,
куда там до роскоши, в долг живучи,
и призрак
                 является вдруг
                                          Достоевского
к вам,
           к Гамлету в гости,
                                       пугая в ночи,—
пугать и грозить, звать куда-то далеко,
твердить пресловутое: быть иль не быть?
Но проще себя укусить вам за локоть,
чем той,
            Достоевского,
                                    тропкой ступить…
Застыв нерешительно, грезишь, мечтаешь,
с проблемами всеми один на один,
и слышишь откуда-то голос —
                                             товарищ!
И шепот откуда-то вдруг —
                                           господин!
И Гамлет, очнувшись,
                                  пытается браво
обоим откликнуться — так он привык.
Мол, вы посмотрите: имею право,
я, видите ли, двулик.
Не верьте!
                  Ничто тут нисколько не связано,
лжив Гамлета вечный вопрос,
припрятан трусливо за позой, за фразою
его раздвоенья психоз.
Двулик он?
А может, со ста он личинами?
Блудливы блуждания сломанных душ.
Романтика эта смердит мертвечиною,
туман романтический темен, как тушь.
Все ясно: назваться божественным Янусом
отступник лишь может, от строя отстав,
и манна небесная, манна гуманности
химический свой изменила состав.
Названье другое ей дали учители,
дар неба сегодня звучит
намного торжественней герцогских титулов:
дихлордиетилсульфид.
Обедня земная — надземная манна
безумно пропитана хлоркой насквозь.
О небо!
           О Цезарь!
                               Мессия!
                                                 Осанна!
И с черным фашистским крестом бомбовоз.
Романтика новую выбрала хватку,
в мундир нарядилась и весело ржет…
Неужто же, как в нафталине крылатку,
двуликого кто-то
                            еще бережет?
Кто эту крылатку напялил капризно,
стыдливо не пряча при этом лица?
Европой идет Достоевского призрак,
царапая пальцем двойные сердца.
И жившие там под скорлупкою тонкой
вылазят на свет после родовых мук,
царевич, и гетмана лютый потомок,
и прусского юнкера дохленький внук,
стуча на плацу каблуком о каблук.
Теперь поищите Алеш Карамазовых
в святых легионах, в солдатском строю,
которые масками противогазными
фильтруют старательно душу свою.
Ища себе в жизни пустынной пристанища,
дыша респиратору в зад,
не стал ли и Мышкин, князек христианнейший,—
жестокий германский зольдат?!
Так что же там было, под маскою святенькой?
Пропали в святой суете?
И — вот оно! — выросли хвостики свастики
на старом смиренном кресте.
И, браво взбивая холеные усики,
готова прийти на постой
черная гвардия злых иисусиков,
рать сигуранцы святой.
А Гамлет все мнется.
                               Он чтит церемонии,
ему их ломать не с руки.
Принц Дании!
                      Слышите?
                                     Принц Солдафонии
берет вас к себе в денщики!
Вы в башне не спрячетесь, слышите, Гамлет?
Вы, загнанный в угол,—
                                    не ступите вспять.
Не принято это в теперешней драме —
заламывать руки и грустно стенать.
Не верят сегодня в расхожие басни
о башне из белой слоновой кости.
Там снайперы черные прячутся, в башне,
в кого они целятся —
                               тех не спасти.
Агенты охранки, чистюли-поэтики —
солдатами вражьего стали полка.
Штудируют бойко на курсах эстетики
погромы петлюровцев и Колчака.
Схватите же яростно, словно убийцу,
за горло предательский шепот молитв.
Одной суждено лишь гуманности сбыться —
гуманности ленинской классовых битв.
Меж новым и старым мосты не проложены,
расколот надвое век,
да сгинет он, Гамлет —
                                              принц страха божьего,
чтоб в боях был рожден человек!
На поле сраженья решительно выйдя,
надо твердо там на ноги встать,
и класс научит, как любить и ненавидеть,
научит класс, как взрослым стать.
В шеренгах этих плечи станут круче,
любой, огнем крещенный, рудокоп
там вас в глаза врага смотреть научит
и выстрелить врагу научит в лоб.