Евгений Плужник - Ой упало солнце: Из украинской поэзии 20–30-х годов

Сквозь серый, мутный шум дождей,
Сквозь гомон тусклых площадей,
Сквозь окна хмурые и кущи,
Сквозь мрак, по городу идущий,—
Синицы тонкий голосок
Не сник, не умер, не умолк,
Коснувшись древних стен и башен.
Суровый дым, ты мне не страшен!
Земля от злых дождей щедрей.
Бьет жизнь сквозь глыбы площадей.
Из темных окон стылой ночи
Мне юные сияют очи…

Дымкой стелется весна,
Ветер ветки долу клонит.
Капли солнца на ладони
Сыплет звонкая волна.

Пахнет хлебом и землей
Прилетевший ветер вешний.
Речка, небо, лес прибрежный —
Все укрылось синевой.

Ты дорогу перешла,—
Синь из ведер расплескалась.
Не одна весна промчалась.
Не последняя пришла.

Ночь из черных встала дюн.
Лиц темнел в ночи чугун.
Впился в мозг гвоздь дум:
«Когда ж пойдем в последний штурм?»
В мозг вонзился дум гвоздь,
да над окопом стяг в рост,
красный стяг, что дал Коммол,
его не предаст пятый полк.
Седьмой день полк тут живет,
назад нет ходу, нет и вперед.
— Неделю уже стоим вот так.
— Выдержим ли натиск атак?

В блиндаже спросил политком:
— Как нам быть с пятым полком? —
Корчился мукой стиснутый рот:
— Выдержим ли натиск химических рот? —
Рукой политкома остановив,
напрягся внезапно старый начдив,
командирам сказал и сказал бойцам:
— Не шлют респираторов нам.
Тыщу имеем противогазов мы,
а как с остальными быть людьми? —
Захолонуло сердце, как льда ком.
Политком затих. Побледнел политком.
Начроты, сутулясь, понуро встал,
тихо сказал, ломая уста:
— Красноармеец страну не предаст,
За Власть Советов он жизнь отдаст.
Тысяча есть? Пусть же тысяча тут
держит фронт, как держат редут.
Кому ж респираторов не дадут —
в атаку, плечом к плечу, пойдут!
Скажу откровенно за роту мою:
коль гибнуть, то гибнуть удобней в бою.

Утренний в небе задвигался свет,
выпростал день свой костлявый хребет.
Солнце не в небе, оно — на полях,
солнцем пунцовый расправился стяг.

Сотни очей — как сотни ран.
Сотни сердец — как один барабан.
Не было слез, скулы свело.
Только начдив склонил чело.

Плещется кровью стяг за холмом,
первым покинул окоп политком.
И там, где овраги изъели степь,
две тыщи свою развернули цепь.

Харкнул газом навстречу баллон,
дрогнул, попятился чуть батальон,
мысль в оба виска впилась:
«Нет, не спасет нас противогаз».

Прятался полк, он оврагам рад,
стиснули пальцы грани гранат.
На двести шагов — один заряд,
кровью рассветные тучи горят.
Завесой плывет ядовитый иприт,
в овраги вползает, над полем стоит,
сизым снятым молоком
над пятым завис полком.

Двух-трех шагов добежать не смогли,
проклятье вражьему зелью!
Синими лицами в пашню легли,
ногти впиваются в землю.
Окоп остывает, нутро открыв,
вырвал из сердца слова начдив:
— Красноармеец страну не предаст,
за Власть Советов он жизнь отдаст.
Пусть тысячи лягут бойцов на полях —
не пошатнется красный стяг,
красный стяг, что вручил Коммол!..—
Не предал стяг свой пятый полк…

Бойцы уезжали, и кони их ржали,
(легко стременами стальными звеня),
а в поле дым горчащий, дымок над полем ржавый,
и с конских губ слюна —
                                      как нитка ковыля.

Отряд бойцов через дубраву вышел,
и кони путь, стуча подковами, нашли,
и в черной тишине бойцам лишь было слышно
бряцанье сабель, вложенных в ножны.

Папахи надвигали аж на очи,
глотали пыль и поля сладкий дух,
и порохом несло от крепких рук рабочих,
и кровью просмердел засаленный кожух.

Вот один наклонился. Я знаю: мечтаешь
про детей, про жену и про дом.
Полюби ж, полюби, товарищ,
семь бронзовых пуль в револьвере своем.

Не спи, боец, под гром орудий,
хоть муж ты чей-то и отец.
Чего же стоить будет
такой боец?

Вы мстители, и ваши рати
несут отмщенья приговор
за изуродованных братьев,
за опозоренных сестер.

                     Берегите и гордо владейте
                     суровым именем своим,
                     именем красногвардейца
                     и знаменем боевым!

                     Коль услышишь выстрел вражий —
                     горизонт родной храня,
                     не теряй секунды даже,
                     а с винтовкой — на коня!

                     По долам, по склонам,
                     боец, пролетай,
                     считай патроны,
                     а ран не считай!

                     Простор этот серый —
                     умрешь, не отдашь.
                     Сожми свое сердце,
                     раскрой патронташ.

                     Пусть ветер в очи,
                     умри — не стой!
                     И днем, и ночью
                     из боя в бой.

                     Команд не ждите!
                     Кто стал — пристрели!
                     Саблей кроите
                     ветры земли.

                     И мы бы страх смерти смогли превозмочь
                     за уголь, за черного хлеба ломоть,
                     за черные руки в мозолях
                     мы дважды погибнуть не прочь.

В холмах, вдали от суетного мира,
звучит колонна, как гобоя звук,
звучит собор гранитным Dies irae,
как оратория голодных тел и рук.
Готический огонь, немые песнопенья,
стал пеплом веры сей старинный храм,
и вознеслись юродски к небесам
крутые башенки — перстов прикосновенья.

Руками обними холодный камень века
и вознеси, в конце концов,
ты сердце собственное кверху
на пиках каменных зубцов,
чтобы в бойницы, как в глаза,
оно взглянуло
                     и, как звон сухой, забилось.

И тень от башни упадет, грозя,
чтоб век мгновенье это не забылось.
И станет кандалами слово,
на сердце тяжкий положив узор.
Железом,
              пламенем,
                                 елеем,
                                           кровью
                                                          кован
сказ чернокнижный про собор,
как верой исстрадавшейся людской,
в зубовном скрежете
                                 и в скрежете гранита,
предсмертной песней
                              и отчаянной тоской,
чтоб возвышаться сановито,
возник собор во славу феодала,
оплотом веры,
                          смыслом для людей,—
и на литые блюда площадей
бесстрастный звон упал устало,
как медный шаг, как благовеста шаг.
Так в дряхлых католических руках
бренчат осколки ароматного сандала.

На звон не шли — ползли самозабвенно
уроды и рабы, князья и короли;
и сладкой раной, стигмою на венах
алел собор средь нищенской земли.
Ползли на паперть, милости просили
тела без рук и руки, что без тел,
и глаз слепца горячечно блестел,
и, разрывая рты, немые голосили.
И тощею стрелой взмывал над всем простором,
как сноп голодных рук на скудной целине,
торжественный корабль собора
в бредовом фанатичном сне.

Шли хмурой вереницей годы злые,
но был всегда пронзительно багров
огонь готических костров
и отблеск их на косах Жакерии,
затем, что — доброхот и ненавистник,
проклятьям и мольбам народным в унисон
звучал собор и цвел готический трилистник,
он был цветок, и крест, и псалм он был, и сон.