Евгений Плужник - Ой упало солнце: Из украинской поэзии 20–30-х годов

Эпоху, где б душою отойти,
Из нас, наверно, каждый выбрать вправе.
Для выбора немало есть тут, право,
Народов, царств, — все можешь здесь найти.

Легенд библейских, эллинов черты
И готики органные октавы,—
Все это на бумаге мы оставим
Или рискнем на холст перенести.

Но не любить или любить черед
То, что вокруг иль в нас самих растет,
Что мы творим иль кем-то мы творимы,—

Лишь тот, кто слеп и холоден, как лед,
И в ком чернила, а не кровь течет,
Вопросами тревожится такими.

Суровых слов, холодных и сухих,
Перебираю связки, словно четки,
Выбрасывая с легкостью из них
Все сладкое, как вафлю из обертки.

Не надо слез. Не нужен здесь и смех,
А лишь удар, прицельный и короткий,
Что обожжет, как плеть, манкуртов всех
И, как стрела, пронзит характер кроткий.

Сорву со стен я коврик расписной,
Дешевые цветы и позолоту,
Чтоб день взошел, как песня, молодой,

Как углеруб выходит на работу,
Чтоб жест руки размеренно-скупой
Пласты литые сокрушал собой.

Розовобоким яблоком округлым
Скатился день над зеркалом реки.
И ночь неспешным росчерком руки
Выводит всюду тени черным углем.

И сладкою стрелою поздний цвет
Украдкою морозец ранний ранит.
Звенит земля, — то оставляет след
Зима; приход ее нас не обманет.

Все будет так, как вызрело в словах:
Искристый снег, на ветках легкий иней
И звуки одинокие в полях.

И по снегам, сквозь замяти, отныне
Неверный чёлн, как некогда в морях,
Помчит отважных, преданных святыне.

Ласточки летают — им летается.
И Ганнусе любится — пора…
И волной зеленою вздымается
По весне Батыева гора.

Клены гнутся нежными коленями,
В черной туче голуби плывут…
День-другой — и с птицами весенними
Нас иные дали позовут.

Пусть Земля кружится и вращается,
Пусть забудет, как она стара!..
Ласточки летают — им летается.
И Ганнусе плачется — пора…

Мохнатый шмель с цветов чертополоха
Снимает мед. Как сочно и упруго
Гудит и зависает над землею
В полдневный час его виолончель!

Передохни! На заступ обопрись,
И слушай, и смотри — не удивляйся,—
Ведь это сам ты зеленью разлился
Вокруг, ботвой простлался по земле.
И сам гудишь роями пчел мохнатых,
На ясеневых ветках примостившись.
Во ржи летаешь, тонкою пыльцою
Живые осеняя колоски.
С людьми и для людей сооружаешь
Ты города и над бездонной синью
Ажурные возводишь вновь мосты.

Уснули воды и челны на водах.
Висят рои, как гроздья золотые.
И даже солнце, точно плод созревший,
Алеет неподвижно.
                                Только ты
Спокойным чарам полдня не поддался.
И, как сестра, склонилась над тобою
Твоя забота вечная — творить!

Хрипела нищая Расея
В лихих Николкиных руках.
А друг больной отца Матвея
Впадал в потусторонний страх.

И заострялся нос, и снова
У глаз чернел бессонниц след.
А Плюшкины и Хлестаковы
Вновь оскверняли этот свет.

И, радуясь, что сам не видит
Уже безумства своего,
Он молча принимал планиду,
Единственную для него.

И где от пушкинского гроба
Простлалась скорбная тропа,
Качала головою строго
Тень сумасшедшего попа.

И путь один ему известный
Вставал в нездешней стороне:
Спалить детей с собою вместе
На фантастическом огне.

И души мертвые склоняли
К тому свой лик, кто умирал,
Глаза, как другу, закрывали,
Чтоб их бессмертный не узнал.

И над усопшею душою
Ушедшего в небытие
Они зловещею толпою
Нависли, словно воронье.

Час вечерний чар всевластных,
Как ты землю незаметно,
Как ты сердце наполняешь!
Как ты мглою обвиваешь
Все, что так цвело приветно
В многоцветье дней прекрасных.

Голубыми стали липы,
Голос птиц растаял в кронах.
И шагов ничьих не слышно.
Косяками тени вышли,
Словно в призрачных затонах —
Фантастические рыбы.

Расскажу подруге милой,
Нежность в сердце сохраняя,
Сказку речью непростою,
Как сроднились мы с тобою,
Как, тихонько припадая,
Ты своей чаруешь силой.

Август и сентябрь скрестили
Несмертельные рапиры:
Желтый луч — одна рапира,
А другая — серый дождь.

Над медовою землею
И над убранною нивой,
Над бахчами, что пестреют
Кавунами тут и там,
И над птичьим щебетаньем
Поединок этот длится,—
Сталь о сталь звенит негромко,
И блестит, и гаснет сталь.

Очи синие встречают
Обращенный взгляд к ним серых,
Только нету ни на йоту
Зла ни в тех и ни в других!
Сколько сил в движенье каждом —
Как струна, играет мускул
На руках, в труде завзятых,
Смех слетает с юных уст.

А земля медово пахнет.
А поля живут мечтою.
В огородах дозревают
Тыквы-луны, а вокруг
Под прощальный гомон птичий
Крыл широких ровный взмах.

Как слово милой, в памяти живет
Зеленый отблеск ивы тонкостволой,
Зигзаг холма зеленого в окне
И сквозь окно вагона — пастушонки
С ногами в цыпках, с тощей сумой
Через плечо; они вослед махали
Лукаво нам и весело. Смешной
Лохматый пёсик — спутник их забавный
На поезд лаял с милым озорством.
А ветер тенью синей пролетал
Через луга с дивчиной одинокой,
Застывшей в царстве трав и облаков,
Через леса в закатной позолоте
Лучей, едва коснувшихся дерев.
Все это длинно на письме выходит,
И в памяти моей не меньше след,
А в жизни миг какой-то продолжалось.
Все пастушки́ и даже пёсик их,
Устав, опять привычно возвратились
К делам своим.
                         И лишь один вослед
Махал рукой и пристально смотрел
На поезд, выгибающийся луком,
Несущийся блестящей колеей.
Что думал мальчик — неизвестно нам.
А я припомнил мальчиков иных,
Тех, мимо коих весь их рабский век —
От битого кнутами детства до
Жестокой нищей старости, гудя,
Летели, точно годы, поезда,
Им дыма оставляя злые космы
Да смутные, как судьбы их, мечты
О чьей-то жизни, шумной и красивой.
И думалось, что этот, может быть,
С разбитыми ногами пастушок
Когда-то поведет в иную даль
Гремящие на стыках поезда,
Дороги будет новые вести
Сквозь эти перелески и поля
И молнией, и ветром, и огнем
Зеленые просторы рассечет.

Едва светало. Спали пассажиры,
И сонный умывался пароход
И фыркал, точно конь. Сырой и сирый
В скупых лучах малинился восход.

Я вышел на террасу. В метре справа
Скамьи блестели будто под дождем.
И я присел. Вдоль берега отава
Струилась сладким утренним дымком.

Какой-то дед, потягиваясь, вышел,
Присел со мною рядом в тишине
И закурил. Махорка духом вишни
Кольнула давним детством сердце мне.

Негромко перебросились словами,
Как давние соседи, земляки,
Старик достал дрожащими руками
Какие-то потертые листки.

А, понимаю! Там, где стелет лето
Поля в цвету и росные сады,
Такой невинный мотылек-двухлеток
Несет немало дачникам беды.

Да, да! На крыльях нежных и прозрачных
Разбойник этот часто налетал.
И способ старичок нашел удачный,
Чтоб уничтожить этих объедал.

О, помнит он, как некий отрицатель
Над ним глумился, повышая тон:
Чудесно! От станка изобретатель.
Кулибин! Местечковый Эдисон!

Ну а теперь — дела совсем другие!
Как бы поставил точку он в конце.
И так глаза светились молодые
На старом и морщинистом лице.

А день вставал. И чайки в синь вонзались,
И над рекой катился гул турбин.
И дружно пассажиры просыпались.
И поднималась рыба из глубин.

И профиль комсомолки рисовался
На фоне полыхающих небес.
И мачтами стальными поднимался,
Как чу́дное виденье, Днепрогэс.

Август и сентябрь друг другу
Снова руки пожимают.
И одна рука — как солнце,
А другая — юный месяц.

Просветлели сыто кряквы
Над расплесканным болотом.
Средь густого чернотала,
Где залег туман густой,
Гомонят перед ночлегом,
Приземлившись темной тучкой,
Беспокойные скворцы.

А земля медово пахнет.
А над северными льдами,
Над студеным океаном,
В дальней птичьей стороне
Путь нелегкий пролагают
В звездный мир аэронавты,
И полярники на льдине
Продолжают дерзкий дрейф.

А земля медово пахнет.
А в степях глухих и знойных,
Где склоняется без ветра
Кривоствольный саксаул,
Добывают люди воду
И пустыню орошают.
Наши братья, сестры наши
Сеют стойкое зерно.

Я стою, ружье сжимая,
Дожидаюсь перелета
И лугов вдыхаю влагу
Полной грудью. А душа
Наполняется заветным,
Как побег дубка весною,
Чтобы так же щедро в песне
Новой вылиться потом.

Все — тебе, страна родная,
Все — тебе, мой край любимый,
Где на землях обновленных
Жаркий труд вершит дела!
Все свое несу с любовью,
Будь то Юг или же Север,
Отдаю плоды работы,
Блеск очей и сердца кровь!