Болеслав Лесьмян - Запоздалое признание
Три розы
Залязгало ржавью в соседнем колодце.
Уснула жара на цветах среди сада,
Из зелени ветхо сереет ограда,
И яркого блеска сучкам достается;
Плеснулось об воду в соседнем колодце.
Посмотрим, как плавает облако в небе,
Как ветки лучами захвачены в скобы;
Пускай наши души смыкаются, чтобы
Тела обретали возжажданный жребий.
Посмотрим, как плавает облако в небе.
Там розы, там птицы, две жарких души там,
И два этих тела, укрытых, весенних,
И собранность солнца в разбросанных тенях,
С покоем внезапным, тревогой прошитым.
Там розы, там птицы, две жарких души там.
А если еще, не душа и не тело,
Отыщется в садике роза и третья,
Чей пурпур прордеется через столетья,
То значит, еще одна роза нас грела —
Та роза, что нам не душа и не тело!
Година безбытья
Наступает година безбытья, бесцветья,
И как бабочки осенью, вымрут девчонки,
И сама я бледнею, прижавшись к сторонке,
И все меньше меня, и должна умереть я!
Полюби мою гибель и роскошь распада,
Эту морось, что шепчет моими устами,
Верь в мое торжество, в неоторванность взгляда —
Даже если ослепнет в засыпанной яме.
И склонялся к ладошкам, потраченным гнилью,
И к зеницам ее, изнебывшим во хлуде,
Всей душой природнился к ее замогилью
И искал в замогилье горячие груди.
Для чего же мой жар – и уста для чего же?
Иль не душны тебе мимобытья захлесты?
Перейми мою страсть, перейми мои дрожи,
О воспрянь же ко мне из могильной коросты!
Я любви предаюсь! Я покорствую чуду,
Я навстречу объятьям объятья раскину!
И чем жарче твой жар, тем быстрей изнебуду,
И чем ближе уста, тем бесследней загину.
Вечером
Не в пору было, не в пору:
Потемки крались по бору.
Дневной испарился жар,
Роса родилась из хмари,
И мраком дымились яр,
Калина – в яре.
Не с юга пришла, не с юга
Та темень – проклятье луга.
А холод нагнал тоску
На снулые ароматы —
Ладонь к моему виску
Погреть несла ты.
Кто дорог, лишь тот, кто дорог,
Поможет глядеть на морок.
Затерянных где-то нив
Не соединит заклятье,
Ни ужас, ни боль, ни срыв,
Но лишь – объятье!
«В душу мне снежи, снежи…»
В душу мне снежи, снежи,
Грудь, целованная мною!
Доснежись до той межи,
Где почин – дневному зною!
Ты гори во мне, гори,
Рук ласкающих поглажка —
Чтоб до самой до зари
Было счастливо и тяжко!
Ты теки, свеча, теки,
Озаряя на постели
Эти белые виски,
Что у ног моих блестели!
Запоздалая встреча
Пойдем вослед и шелестам, и теням,
Пойдем дорожкой, от росы текучей,
Где под ветвей крыжовенных сплетеньем —
Кротовые распаренные кучи.
Висит листва, скукоженная хладом,
На ней росинки от вчерашних ливней;
И жаворонки над увядшим садом
Все жалобней кричат, все безотзывней.
Вот яблоня, а с нею рядом сосны,
И в бледно-синем выкупана хвоя.
Как торопко промелькивают весны,
И что живет – от страха неживое.
В запахнутой укутанная шали,
Ты словно зверь, что схоронился в нору.
Теперь пусты, теперь уже не впору
Все те слова, которых не сказали!
Мы не сплели увертливых ладоней,
Мы не ослепли в помыслах о Боге.
Теперь глаза – открыты для бездоний,
Теперь губа – замрет на полдороге!
«Пожар сердечный, огонь содвижий…»
Пожар сердечный, огонь содвижий,
Ночей бессонных, сонливых раней!
Благословенною и бесстыжей
Улягся та, кто всего желанней!
Не слышит ласки тот сон дремучий,
И только вздроги – в уснувшем теле…
Потешь меня – и меня помучай,
Что надремалось в ее постели!
«Стал я за дверями – за дверьми из клена…»
Стал я за дверями – за дверьми из клена,
И молчу устами – и молчу влюбленно.
А за мной потемки крались по дороге,
Ничего не вижу – не хочу подмоги!
Радостно погибнуть – и остаться живу!
Распахну я двери – распахну я срыву,
И бросаюсь в спальню, сумрак будоража.
У твоей кровати вытянусь, как стража.
Больше не отженишь никакой отженью,
Даже рук на стенах всполошенной тенью.
Даже если молвишь заклятное слово —
Некуда мне выйти – выйти из алькова!
«Не к тебе ль устремляется дух мой крылатый…»
Не к тебе ль устремляется дух мой крылатый,
По ту сторону света, и вихря, и вьюги?
Обмирает в тоске меж оснеженных статуй,
По-над краем ныряющей в темень яруги.
Оттого, что к безбытью недомкнуты двери,
Оттого, что и памятью я неухватчив,
Так мы верим друг в друга, друг в друга не веря,
Словно пробыли в мире, ни йоты не значив.
Нам бы встретиться снова в тот вечер мозглявый,
Нам бы снова влюбиться – и жаждать того же:
Той повторной любовью, не ждущей избавы,
Той последней тоской, обрывающей вожжи.
Отказаться бы сердца кровавым отказом
От того, что мы в тайности сердца хранили,
И молить наши смерти о том, чтобы разом
Обе смерти исполнились в общей могиле.
Искромсалась метели шумливая грива,
Обдираясь об леса зубристые недра.
У подраненной жизни все меньше порыва,
Только страха пред жизнью отпущено щедро!
Не к тебе ль устремляется дух мой крылатый,
По ту сторону света, и вихря, и вьюги?
Обмирает в тоске меж оснеженных статуй,
По-над краем ныряющей в темень яруги.
Возвращение
Звезда упавшая, снись мне, снись!
Дорожный посох двери коснись:
Лесные дали
Мне имя дали,
Отнимет – близь!
К тебе – вернулся! Так вей мне, вей,
Трепаный ветер вешних полей! —
Чтобы, как тело,
Душа хотела
Любви твоей.
В огне, подруга, жги меня, жги!
Радость и скорбь – друзья, не враги:
Хоть на соломе,
В твоем ли доме —
Не видно зги!
Два тела в ночи! Скажи мне – да!
Ведь заедино летим туда:
Кто в мир сей вхожи —
Тех манит ложе
На дне пруда!
Двачеловешка
Звенится мне песня – захлипа, испуга, —
Как два человешка любили друг друга:
Шептали признанья, и брались за руку,
И первый же шепот накликал разлуку.
Развел их надолго неведомый кто-то,
А время уплыло – и без поворота.
А встретясь – и руки сплетая в привете,
Болели так страшно, как страшно на свете!
Под явором – тени, под явором – ложа,
Где сникла надежда, сердец не тревожа.
И умерли оба без ласки, без блуда,
Единого смеха, единого чуда.
И траур бескровил в своем фиолете
Им губы так страшно – как страшно на свете!
Они миловаться хотели в могиле,
Но нежность погибла, ее пропустили.
Бежали к недоле и, став у порога,
Хотели молиться – но не было Бога.
Хотели, домучась до мая, до лета,
Воскреснуть – но не было Божьего света.
Душа в небесах
Докарачась до неба, до Божьей чужбины,
Не глядела на звезды, бессмертья первины.
Не хотела веселья, ни нового тела,
Вспоминать не хотела, забыть не хотела.
И подумала, глядя в небесные своды,
Что в немилых объятьях разгублены годы.
Что покорно и верно, припрятавши раны,
Целовала те очи, что ей нежеланны.
И для них расцветала без чувства и воли,
Называла их долей, покорная доле.
Не любила так нежно, так ясно и чутко,
Что от светлой улыбки не делалось жутко.
А теперь поняла, что от Божьего взгляда
Уже нечего прятать и прятать не надо.
Через гибель открылось, что было таенным, —
Правда блещет очами и светится лоном!
И душа ужаснулась, что, может, и ныне
Он отыщет ее в безобманчивой сини.
И протянет ладони к лазорьям-голубьям —
И в глазах ее встретится с прежним безлюбьем.
Пурурава и Урваси
Пурурава увидел об утреннем часе
Нимфу тутошних вод – индианку Урваси.
Изнырнулась ладонь, изнырнулась нежданно —
А потом голова с половинкою стана.
А вокруг нее волны перстнями летели,
Теребила крупинки своих ожерелий.
И бессмертилась в ней колдовская примета —
Как легко ее тело на душу надето.
И тогда его сердце смозжилось любовью —
И покрался по-дремному и по-котовью.
И чарунью загреб в неразжимном притуле,
Чтобы вызнать – какую, проверить – свою ли?
И кричала по-божьи, кричала что мочи,
Вырывалась из рук аж до самой до ночи!
Под пригорком лесным поступил он по-ловку —
И уторкал в мешок – и заузлил веревку.
Как разбойник, покрался по ярам, по ярам —
И вернулся домой с верезгливым хабаром.
Знал, кого он зацапал, зачем он зацапал, —
И уставил мешок, и уставился на пол.
А сверчок соловьил, гайворонил в подстенке,
И мешок неожиданно стал на коленки.
«Отпусти, человек, в ручьевые кочевья.
Эта дрожь моя – божья, а вовсе не девья!»
«Ты не вышепчешь воли, моя недотрога…
Хоть разок на веку – а попестую бога!»
«Ни к чему тебе ласка – та ласка сверх силы,
Ни к чему тебе счастье у края могилы».
«Так пускай к запредельям – несется услада.
Если так я решил, – значит, так вот и надо!»
Из мешка ее вытряс, как будто из кожи.
«Только мы тут с тобою – да вольное ложе».
«Я всего тебе дам – и грудей внебовзбитых,
И что бело на шее, что красно – в ланитах.
Но закрой от меня свое бренное тело,
Чтоб на этот манок – божество не глядело!»
И в потемках гирлянды развесил над ложем —
И прильнула к нему всем своим богодрожьем.
Друга обволокла, распалила распалом —
Чтоб устами тянулся ко грудям-кораллам.
«Погляди на меня, как я пламенем пышу».
«Ах, довольно, дружок, что тебя я услышу».
«Отчего же не выйдешь на счастья дорогу?»
«Не приходят глаза – да любви на подмогу!»
«Во своих во глазах – да мой пламень затепли!»
«Чем глядеть на тебя – так пускай бы ослепли!»
И он чуял молчком, как богинино тело,
Вековеясь к нему, все истомой намлело.
И он сам намлевал так бессильно и сладко,
Что в безмирье вомлел – и исчез без остатка.
И не стало его ни в укромных аллеях,
Ни во чреслах его, ни левей, ни правей их!
Из любовного ложа востек половодьем
И своим наслаждался бестельем-безродьем.
И науку не быть он учил по наитью,
И проснулся при звездах – скиталец к небытью.
И увидел, как рядом богиня-девица
В хмуром ложе его – светлотою темнится.
«Ты мне в душу втемнись, ты рассудок затми мой,
Но останься бессмертной, бессмертно любимой!»
«Умирать от любви – в том немного провина.
А в жару моих чресел – рожу тебе сына».
Родила она в поле, о самом полудне,
Когда злак на свету золотится безлюдней.
«Богу в очи впечалятся эти пеленки,
А живу я житьем из загробной сторонки.
Я увижу в лесу папы-мамины лица,
Если их отразит ручьевая водица.
В колокольчиках зябко, и знойно – в тимьяне:
Все – для наших для тройственных существований!»
И пошли в тот лесок, в тот лесок-приснолеток,
Где меж временем – ветки, а время – меж веток.
И вошли в чабрецы, будто в знойные реки,
А потом в колокольчиках скрылись навеки.
Было двое людей, да единое – тело,
И невемо куда это все отлетело…
Бессонная ночь
