Болеслав Лесьмян - Запоздалое признание
Вишня
Как-то вишню в саду у владыки
Озарили закатные блики —
И узрел ее, полную жаром,
И поддался погибельным чарам.
Ах, горю я и стражду
Не про чью-то про жажду!
«Поклоняются люди и птицам,
Поклоняются звезд вереницам —
Я в тебя буду веровать свято,
Вишня, вишня! Сестрица заката!»
Ах, горю я и стражду
Не про чью-то про жажду!
«Пронижи мне, о зорькая зорька,
Мою душу, где буйно и горько…
Здесь во саде – затишья затишней…»
И устами тянулся за вишней.
Ах, горю я и стражду
Не про чью-то про жажду!
И тянулся он к скорби заклятой,
Каменел он, безумьем объятый,
И не знал, что не дни и недели,
А столетья над ним пролетели.
Ах, горю я и стражду
Не про чью-то про жажду!
Обрела через то целованье
Вишня присное существованье
И, в укроме из листьев блистая,
Пламенела, навек молодая.
Ах, горю я и стражду
Не про чью-то про жажду!
Расточился он облачком мрака,
По себе не оставив ни знака, —
Лишь уста, что ее целовали,
В безмятежном саду вековали.
Ах, горю я и стражду
Не про чью-то про жажду!
И ей песенку пели из ночи:
«Чтобы грезить, нам надобны очи,
Но какой бы ни жили судьбою,
Мы навеки пребудем с тобою».
Ах, горю я и стражду
Не про чью-то про жажду!
Шли девицы, юны и пригожи,
И дивились, к чему и почто же.
«Бы, уста, если жаждой томимы, —
Разве вас напоить не могли мы?»
Ах, горю я и стражду
Не про чью-то про жажду!
«А могли б не одной вы девице
Дать любовь, без которой крушится!
Что за хворь прикрутила вас путой
К этой вишне, от сока раздутой?»
Ах, горю я и стражду
Не про чью-то про жажду!
Пила
Ходит по лесу губница, тонкая, как пилы,
Да молодчиков чарует чарами могилы.
Углядела паренечка где-то средь долины:
«Тебя алчу, сон единый – диный-мой-единый!
Припасла я поцелуев для моей голубы,
Будут блески, недоблески – и стальные зубы!
Зачаруйся, как посмотришь на мою улыбку,
Обоснись моими снами – снами невпросыпку!
Ляг в ромашки головою, головою в маки,
Ляг со мной на знойном зное – и в лесном полмраке!»
«Загорятся мои ласки огненным раскалом,
Поцелую поцелуем свеку небывалым!
Отпихну я всех молодок, что в моей во власти, —
От любви они слезятся, словно от напасти.
Мне примериться бы плотью к этой новой плоти,
Запурпуриться губою для кровавой хоти!
Чтобы нам с тобой друг дружку не любить по-разну,
Я на зубьях, я на зубьях трепетом увязну!»
Скрежетнула упоенно, разострила зубки:
«Это – счастье, это счастье – слаще лесорубки!»
А над ними золотисто вербы зашептали —
Да зазнал прикосновенья распаленной стали.
Что уже отцеловала – пилит вполовину:
«Много душ для замогилья из тебя я выну!»
Разлобзала, раскромсала, хохотнула с прыском:
«Вам счастливого посмертья, крохоткам-огрызкам!»
А потом в чужие страны зашвырялась плотью:
«Нынче Боженька рачитель смертному ошметью!»
Те собраться бы хотели в преждебывшем теле,
Да узнать один другого больше не умели.
Поначалу из пылищи заморгало веко —
Было то морганье века, но не человека!
Голова, что ищет шею, катит вдоль запруды,
Словно тыква на базаре выпала из груды.
Горлом, что ему досталось, яр отъемно дышит,
Ухом, вздернутым на ветку, верба что-то слышит!
Пара глаз, лишенных блеска, тухнут поедину:
Тот вкатился в муравейню, этот – в паутину.
Та нога пошла присядкой у лесных закраин,
А вторая в чистом поле ходит, как хозяин.
А рука, что над дорогой в пустоту воздета,
На прощание кому-то машет без ответа!
Зеленый жбан
То не паладины – трупы средь равнины!
Трупы средь равнины – это паладины!
Не для них – напев ручьевый,
Сторонятся их дубровы,
Мчится к ним, искря подковы,
Только вихрь единый.
Булькает снежница – и весна стучится.
Трупы из халупы видела девица —
И выносит ниоткуда
Жбан зеленый, где остуда
На горючее на худо,
Что спекает лица.
Стопы мои босы, да сверкают косы —
Золотоволосы ваши водоносы.
Ради горечи соленой,
Вкусом смерти разъязвленной,
От рассвета в жбан зеленый
Собирала росы.
Воду выпьем все мы – но пребудем немы,
Мы в крапивах сивых никому не вемы.
Нам теперь землица – ровней,
Так безгрешней и бескровней,
Но хотим дознаться, что в ней,
И дознаться – где мы.
Молвят паладины: наш трофей единый —
Смертные тишины – да твои помины.
А когда собьешь нам сани
Для навечных зимований —
Положи нам на кургане
Венчик из калины.
А всего смятенней в сутолоке теней,
Кто во мраке маки клал мне на колени.
Пусть насытится прохладой,
Снова, снова станет младый,
На меня гладит с отрадой
Из-под смертной сени!
Не переупрямить лет глухую заметь,
Уж давно бы в гробы – и пора доямить!
Помню, маки мне пылали,
А была ты, не была ли,
По тебе мои печали —
Это уж не в память!
У небес ланиты ливнями омыты,
В травах и в муравах жбан лежит разбитый,
А среди осколков глины
Почивают паладины,
И летит к ним ветр единый,
Пылью перевитый!
Смерти
Смерти проходят в солнечном звоне,
Дружно проходят, ладонь в ладони.
– Выбери в нашей несметной силе,
Кто же тебя поведет к могиле.
Выбрал не ту, что в охре спесивой:
После могила пойдет крапивой.
Выбрал не ту, что в парчовом платье:
Хлопотно будет эдак сверкать ей.
Выбрал он третью, пускай бобылиха,
Но зато – тиха, зато – без пыха.
Оттого я тебя предпочел им,
Что, боговитая, ходишь долом.
Жаль мне, жаль улетающей птицы,
Я умру, чтобы следом пуститься.
А бледна ты, как лучик предзимний, —
Ты откуда и кто ты, скажи мне.
Обочь мира живу я, далеко,
Ну а имени нет, кроме ока.
Ничего-то в нем нет, кроме ночи, —
Знала, какие ты любишь очи.
Гибель ты выбрал, какая впору,
Только не сам погибнешь от мору.
Гибель выбрал еще не себе ты,
Но ты запомнишь мои приметы.
Я иду к твоей маме, что в хате
С улыбкой ждет своего дитяти.
Безлюдная баллада
Недоступна, неходима, вчуже к миру человечью,
Луговина изумрудом расцветала к бесконечью;
Ручеек по новым травам, что ни год, искрился снова,
А за травами гвоздики перекрапились вишнево.
Там сверчок, росой раздутый, гнал слюну из темной пасти,
Заусенились на солнце одуванчиковы снасти;
А дыханье луговины – прямо в солнце жаром пышет,
И никто там не нашелся, кто увидит, кто услышит.
Где же губы, где же груди,
Где сама я в этом чуде?
Что ж цветы легли для муки —
Под несбывшиеся руки?
И когда забожествело в закуте под беленою,
Полудымка-полудева поплыла тогда по зною;
Было слышно, как терзалась, чтоб себя явить безлюдью —
Косами прозолотиться, пробелеться юной грудью;
Как в борьбе одолевала мука сдышанного лона;
Сил навеки не хватило – и почила неявленно!
Только место, где была бы, продолжалось и шумело —
И пустоты звали душу, ароматы звали тело.
Где же губы, где же груди,
Где сама я в этом чуде?
Что ж цветы легли для муки —
Под несбывшиеся руки?
И на шорох незнакомый насекомые да зелья
По следам сбежались к месту небывалого веселья;
И ловящий тени теней, там паук раскинул сетью,
Буки радостно трубили нас исполнившейся нетью,
Жук дудел ей погребально, пел сверчок ей величально,
А цветы венком сплетались, но печально, ах, печально!
На полуденное действо и живых, и мертвых тянет —
Кроме той, что стать могла бы, но не стала и не станет!
Где же губы, где же груди,
Где сама я в этом чуде?
Что ж цветы легли для муки —
Под несбывшиеся руки?
Ухажер
Он лежит на возке, приторочен супоней,
Как недвижный цветок на подвижной ладони;
Омерзенье прохожих, голота в голоте,
Он прилежный невольник у собственной плоти;
Он вращает рычаг – и из слякоти-сыри
Прямо к небу взывает на грохотной лире.
Колесит над канавой, вонючей канавой,
Где размылились контуры тучи слюнявой, —
Колесит в подворотню к той девке-присухе,
Перед коей из рвани он вырвется в духе —
И приветит царевну своих упований,
И когтистые клешни протянет из рвани.
«Как люблю бахрому этой мызганой юбки,
И дыханье твое, и снежистые зубки!
Меня возит тоска, эта старая лошадь.
Не строптива она, чтоб тебя исполошить;
И я знаю, что горем та лошадь жереба,
Но тебе поклоняться я буду до гроба!
Обними же покрепче – урода в коляске!
И прими мои страсти, прими мои ласки!
Подселяйся бесстыже к чужому бездомью,
Оскоромь свои губки безногой скоромью!»
Молодица отпрянет,
А калечище тянет:
«Если стался уродец – люби поневоле:
Для тебя – наболевшие эти мозоли,
Для тебя – этот жар в прогорелом кострище,
Для тебя – недожевок прикинулся пищей!
Отыщи красоту в этой поползи рачьей,
Будь незряча, как мертвый, мертва, как незрячий!
Я обрубком вихнусь непотребно и грязно,
Меньше тела в калеке, да больше – соблазна!
Будет ласка моя всех других многогрешней,
Будут губы черешневей сладкой черешни!»
Молодица отпрянет,
А калечище тянет:
«Полетит за тобою любовь полулюдка,
Как летит за горбатым издевка-баутка!
Или этому жару, и муке, и дрожам
Не заполнить пустот, что зовутся безножьем?
Если б раз на веку в этой жизни короткой
Мне ударить во прах молодецкой подметкой,
Угнести этот прах молодецким угнетом!
Но спешу к бесконечью! Спешу я к темнотам!
Ибо – лишь темноте мои рубища любы,
Ибо – где-то есть руки, и где-то есть губы —
И отыщут меня, как бесценный запряток,
Обцелуют от лба до несбывшихся пяток.
Докачусь я туда на возке разудалом,
Где я нужен червям и потребен шакалам!»
Молодица отпрянет,
Красотою изранит —
И калеке обрыдло, что было посладку,
И калека завертит свою рукоятку,
И отъедет куда-то, в темноты, в пустоты —
Ради новой потехи и новой работы:
Всех на свете шумнее и всех бестолковей —
В бесконечные поиски вечных любовей!
Сапожничек
