Болеслав Лесьмян - Запоздалое признание
«Вы, сиявшие златом, кипевшие гневом…»
Вы, сиявшие златом, кипевшие гневом —
Вы теперь только память о смертной истуге,
Хохоток в облаках, щебетанье пичуги,
Непотребные другам, немилые девам.
Для влюбленных вы стали словами обетов,
Для бездельных богов – сторожами юдоли,
Кладовыми сравнений для бедных поэтов,
Для ребенка – детьми, но не знавшими боли.
Вы – цветок-скороцветка для древнего предка,
Для воителя – битва, железо и пламя,
Для сновидца вы в грезе – пустая проредка,
Для меня – целый мир, исчезающий с вами!
А русалки, рожденные в струйчатой ясни,
Сопричаствуют вам, будто собственной басне…
Радуга
Он слышен был, когда в зеленом жите
Он убыстрялся – теплый дождик мая,
А солнце, тучу брызгов пронимая,
Разъяснивало бисерные нити.
Ударил в пыль трухлявую на шляхе,
Нырнул в кусты, шурнул по мокрым сучьям,
Прошелся черным по булыжной плахе,
Потом притих, заслушавшись беззвучьем.
Он замолкает – и, расцветшей сразу,
Безмерье будет радугой объято,
Она ж прерывиста и клочковата,
Как будто снясь прижмуренному глазу.
Все огоньки сбирая с небосвода,
Напоминают призрачные арки,
Что даже в день и радостный и яркий,
Куда ни прячься, ты стоишь у входа.
И ты, чью душу пожрала дремота,
Вперясь в безмерье, вслушиваясь в худо,
К зам ирному прошел через ворота,
Что за тобой не заперты покуда.
Конь
Конь мой сивый, некрасивый,
С колтуном заместо гривы,
Люблю твою взмыленную подпружку,
Парного дыханья зеленую юшку.
Храп костлявый, да осклабый,
С губой мягче грудей бабы,
Забрось на плечо мне, как доброму другу,
Чтоб шеи упругой я чуял натугу.
Ты, печальный, как потемки,
С полосою от постромки,
Возьми меня в дружбу, как взял бы вола ты,
И будь постояльцем облупленной хаты.
Дам воды я непременно,
Дам и сахара, и сена,
И кус доброй соли, и свежего хлеба,
И через окошко пригну тебе неба.
Ты не супь камыш-бровину,
Ты узнай мою кручину,
А темная темень замрет у порога —
Со мною на пару упрашивай Бога.
Волна
Где-то в море она возрастала глубоко —
И небесного трона искать себе взмыла.
При рожденье своем недоступна для ока,
Тем она исполинней, чем ближе могила.
Поначалу проходит в молчанье угрюмом,
Переломится там, где погибла сестрица,
И, зачуяв кончину, клокочет, ярится —
И с посмертным о берег ударится шумом.
И, шумя, распадается гибельным снегом —
И свою вспоминаю тревожную душу:
Иль душа моя мчится не этим же бегом?
Не ударит еще раз в знакомую сушу?
Распогодилось
Любо-нелюбо – а все же
Нудит меня проясниться
Вместе с порою погожей,
Радостью золотолицей.
Счастью – сиять неохота,
Я же зову его – «Это»,
И обоюдностью счета
Нежность моя отогрета.
Солнышко на небе ширя,
Вязнет в бахромке ресничьей,
И ни единому в мире
Сердцу – не будет добычей!
В травах оно, в косогоре,
В туче и в тучи разрыве;
Шаг я потешно ускорю,
Чтобы шагалось счастливей.
В солнце бреду я по горло,
Счастье глотаю во вздроге;
Щеки мне – гибель отерла,
Радостью – пружатся ноги.
Рад я и смертным печатям;
Чувствую в солнце весеннем:
Время каким-то начатьям,
Время каким-то везеньям!
Верую – шляхом разминным
«Это» – надвинулось тихо,
И от него не уйти нам,
Как не уходим от лиха.
Кажется радость неловкой;
Млея и обесприютя,
Я заблудился кочевкой
Между чужих перепутий.
Нужно остаться без дому,
Жить ни печалью, ни страстью,
Чтобы тянуться к такому —
Просто ничейному счастью.
Хрычевская баллада
Молотилось об землю – да сухое полено:
Отчекрыжило ногу старичку до колена.
Брел зачем-то куда-то непутевым кочевьем
И застыл возле рощи, но спиною к деревьям.
И бельмом, но краснявым зазирал старичонка,
– Ой, да-дана, да-дана! – как речьится речонка.
Извихнулась из глуби водяная девица,
Да как брызнула в бельма – аж дедуга кривится.
Ей хотелось быть нежной, и хотелось быть лютой,
И улыбить улыбкой, и засмучивать смутой!
И таращила глазья – изумрудные вспуги, —
Обняла его ноги – стосковалась по друге.
Целовала щекотно, целовала взажмурку, —
Ой, да-дана, да-дана! – деревянную чурку!
Хохотал он впокатку над поблазницей падкой,
Аж запрыгал по травке, аж пустился присядкой.
Аж тряслась бороденка, и подщечья, и губы,
Околачивал чурку об жемчужные зубы!
«Отчего ж ты целуешь только эту колоду?
Али брезгуешь плотью, что мне дадена сроду?
Убирайся же к черту – бесовская утроба,
Ты, русалочья дохлядь, ручьевая хвороба!
Ой, помру я со смеху, а помру – не забуду,
Как мою деревяшку искушаешь ко блуду!»
Обхватила объятьем, окрутила, как дзыга:
«Так иди же со мною, ты, дедуля-дедыга!
Я тебя полелею на печи из жемчужин,
Подприбойную гальку приготовлю на ужин.
Отведу я в хоромы, заживешь ты на славу,
А с губы моей выпьешь поцелуев отраву».
За бородку тянула, да за торбу бродяжью
К переглотчивым водам, что залоснились блажью.
Не успел оглянуться – волны хлещут, как плети;
Не успел помолиться – перестал быть на свете.
Заворочались воды, размешались размешью,
Да и сгинула торба с бороденкой и плешью!
Лишь чурбак перехожий – деревянная рана —
Победительно выплыл – ой, да-дана, да-дана!
Мог поплыть себе прямо, мог податься не прямо,
От калечья свободный и отмытый от срама!
И хорошей дороги заискал он повсюдно,
Будто судна отломок, убежавший от судна.
Отогрел на припеке – да свою мосолыжку,
На своем отраженье затевал перепрыжку.
И не мог надивиться своему поособью —
И – да-дана, да-дана! – бултыхнулся к загробью.
Свидрига и Мидрига
Не гарцуй, лихая лошадь, на дыбках не прыгай —
Пляшут пьяница Свидрига – с пьяницей Мидригой.
Пусть от боли под цепами зернышки не скачут —
По лужайке запивохи пятками кулачат.
Окрутила на припеке бледная Полдница,
Чтоб Свидриги и Мидриги пляской насладиться.
Зазирала в очи нежно, словно бы в кормушку.
«Порешите меж собою – кто возьмет подружку?»
«Это мне, – сказал Свидрига, – грудь белее лилий!»
«Это мне, – шипит Мидрига, – а не то – могиле!»
Хвать – один ее ладошку, и другой – ладошку.
«Мы разделим полюбовно девицу-немножку!»
А она в лицо смеется, но совсем неслышно.
А она в уста им дышит, но совсем бездышно.
Разнялась на половинки – радостной прибавой —
И сестрицами предстала – левою и правой.
«Нынче каждому вдосытку – собственный отломок!
Нынче с каждым потанцуешь до глухих потемок!
Ты одна – руки четыре, и четыре ляжки!
Наповал увеселимся с этакой милашки!»
Исподлобясь перед пляской, ровно перед дракой,
Задали переполоху с девкой обоякой!
Скачут наперезадорку, кто кого почище.
Серы пыльные подметки, серы голенища.
Вот закрутка, перекрутка и опять закрутка:
Чабрецу, тимьяну жутко – и ромашкам жутко!
Тот орал: «А ну-ка, сдохни!» – а другой: «В порядке!»
Это пляска до улежки, пляска до покатки!
Так умаяли девицу в диком поединке,
Что погибли в одноразье обе половинки.
«Закопаем на погосте мы и ту, и эту:
Вместе прыгали по свету – и уйдут со свету.
Закопаем на погосте – и приветец девке:
Будет правке – отходная, отходная – левке».
Ей одна была могила, но два разных гроба.
Эхом охнула округа – заплясали оба!
Оба сыты, оба пляшут, да с разгульной страстью,
То и дело разеваясь незабитой пастью.
Скачут, будто захотели вырыгнуть погадку, —
На присядку, на закрутку, снова на присядку!
Даже смерть пошла поскоком в пляске двоегробой,
Даже старое кладбище екает утробой!
Безначальным, бесконечным проносились кругом,
Аж подземные глубины гукали под лугом!
В голове Свидримидриги мутно от усилья,
Словно вихрем нашвырнуло на ветрячьи крылья!
И повыдуло им память с первого повева,
Где на белом свете право, где на свете лево, —
И в каком гробу какие скачут полмолодки,
И кому какие милы для любовной сходки.
Так перхает в очи тьмою вихорь-торопыга,
Что не знают, кто Свидрига, кто из них Мидрига.
Отворяется им смерти черная хорома:
«Будет вам по домовине, будете как дома!
Вон таращится загробье глазом, ровно зевом:
Для тебя, Свидрига, – правым, для Мидриги – левым!»
И попадав на коленки, заплясали живо
На коленках, на коленках – прямо у обрыва.
А потом – на четвереньках, а потом – на пузе,
Дружка дружку обнимая, а потом валтузя.
И свихрились в домовины, как ненужный сметок,
Да блеснули из пучины высверком подметок!
Вишня
