Болеслав Лесьмян - Запоздалое признание
Болеслав Лесьмян - Запоздалое признание краткое содержание
Болеслав Лесьмян
Запоздалое признание
© Г. Зельдович
© Издательство «Водолей»
Роза
Он пурпурные маки
Бросил в дорожной пыли.
Сон я – где были знаки —
Вспомнить уже не в силе.
Были уста – твоими?
Моими ли – ладони?
Месяц вверху – все зримей,
Сад пустой – все бездонней.
Дни – тягучей обоза,
Ночью – в озере таю…
Когда цветешь ты, роза?
«Вовсе не зацветаю…»
«Вовсе не зацветаю…»
Ты ли мне молвишь, роза?
Слово жадно хватаю,
Дни – тягучей обоза…
Глухонемая
Есть в деревне у нас эта странная девка —
Не умеет сказать, не умеет услышать,
А в очах – небеса и лихая запевка.
Забрела к нам в село, как безродная пришать.
Я не ведал, как звать, – и кому она снится:
Из таких из людей, что лишь смерть позовет их;
Если б я был той смертью, нашел был в немотах
Ту струну, на которой – Господня десница.
И казалось – когда б средь веков златоперых
Ей во грудь земляным я ударил бы комом,
Отголосок в долинах катился бы грёмом,
Тормоша лебедей на сонливых озерах!
Есть в деревне у нас очень бледная речка.
Возле речки столкнулся с рыбачившим дедом
И, спросив, как зовется, услышал словечко:
«Не зовется никак то, чей путь нам неведом!
Называли – Тикуша, порою – Могила;
Называли Далекой и кликали Близкой;
А поживши, я знаю, что, сколько ни рыскай,
Все, что ищешь, дремота давно поглотила!..»
И бывают в деревне вечерние зори,
Когда мир превращается в сон о сновидце
И рождаются в душах багровые мори,
Вместе с памятью всех не сумевших явиться.
И однажды под вечер глухая-немая —
И с душою не больше соловьего тельца, —
Словно лира, которой не дали владельца,
Шла к бегучей водице, чему-то внимая.
И стояла, как будто бы кто-то покликал,
И косу, будто бредень, спускала в глубины,
И хотела поймать этот сон голубиный,
Что ее голоском – под водою курлыкал!
И вода для смелячки была как зерцало,
И свой образ линялый мечтался – уловом,
И надеялась – он, обладающий словом,
Нам поведает все, что она не сказала!
И тряхнулась она. И своей позолочью
Притемненная вечность светла без исходу…
Не своя и ничья, между светом и ночью
Безымянно глядит в безымянную воду…
У моря
Рыбаки, оробев перед бурей грядущей,
И понявши все то, что понятно на свете,
Вперекор глубине – бездоходные сети
Распинают шатром над иссохшею пущей.
«Только олух живет недопевком прилива,
Богатеет сбогата, нищеет изнища;
Ну а мы понимаем, что жизнь двуречива,
Мы умеем из неводов – делать жилища!
Бесполезен шатер! Но над миром стожалым
Его грива развеяна так долгополо,
Что тоскливому веку не будет измола!» —
Поясняет бахвал молчаливым бахвалам…
Отрекшись от себя, отрекшись от былого,
Из своей чужедальности в тутошность вчужен
Каждый прежний ловец золотого улова,
И ныряльщик во тьму, и покрадчик жемчужин!
И ничто их не тешит: им видеть не надо
Беломлечную чайку, моллюска-багрянку;
И раздувшийся парус для них не отрада,
И подобно их время улитке-подранку.
Проползает оно в распотешном величье,
Где прозрачнее тени, ажурнее ветки.
А заслыша вопрос, как же звались их предки, —
Вместо отзыва щерят колючки уличьи.
Но в ночи никому не чинится обиды,
Отворится родник, среди дня незнакомый, —
И срываются с губ, зацелованных дремой,
Жемчуга-шепотки, янтари-полувзрыды.
И в такую-то ночь им не будет пощады,
И выходят их мучить их души егозьи —
И сновидят себя, как подводные гады,
Что бывают собой только в собственной грезе.
Баллада о заносчивом рыцаре
Чуждый спеси, чуждый злобе,
Рыцарь спит в дубовом гробе.
К дреме вечной и порожней —
Он улегся поулежней.
А любовница младая
Муслит четки, причитая:
«Мне гадать не стало мочи,
Как ты там проводишь ночи!…
Разлучила домовина
То, что было двуедино.
Эти руки, эти губы
Ныне страшны, а не любы!
И боюсь тебя позвать я,
Шелестнуть подолом платья!
Не делю с тобою ложа,
На себя я не похожа —
И натуживаю тело,
Чтоб тебя оно хотело!
И живу теперь на свете
Я с мечтою – кануть в нети!»
Он решил, что в том измена,
И глаголет ей из тлена:
«Зачервивел я глазами,
Но лежу я не во сраме!
Принекчемившись к никчемью,
Не стыжусь я – что под земью!
Все мне стало посторонне,
Будто Господу на троне!
Я таким предался негам,
Что весь мир – моим ночлегом!
Здесь ни солнышка, ни сада,
Ни любви твоей не надо!
Кровь, пресытясь бесшелестий,
Не нашептывает мести!
Где же большее надменье,
Чем у легших под каменья?
Спим так тихо, безымянно:
Ни искуса, ни обмана.
С губ, распяленных бездонно,
Не сорвется даже стона!
Тут спознался я с соседом —
Тленье ест его изъедом.
И распаду не переча,
Он во смерти – мой предтеча!
Об ужасном, спеклокровом
Не обмолвился ни словом!
И ни возгласом, ни взрыдом
Не заискивал обидам!
А останкам – хватит силы,
Чтоб завыть со дна могилы!
Но однажды мы воспрянем —
Все мы Господу помянем!»
И скончавши эти речи,
Замер так же, как предтечи.
А любовница младая
Удалилась, причитая…
Пантера
Я не буду рабыней завистливых зорей,
Я не буду поддувщицей солнечным горнам.
Этим зорям на горе и солнцу на горе,
Мой хребет неизменно пятнеется черным!…
Порвала бы я солнце на мелкие клочья,
И мой рык – на земле, а молчанье – в зените.
Я тебя стерегу из таких инобытии,
Где мой танец – повсюду, но смерть – в средоточье.
Умыкни же меня – я избавлю от порчи.
Я пожру твою жизнь и несчастье впридачу.
Буду чуять ноздрями предсмертные корчи:
Перезлатила мир – и тебя перезлачу!
Увенчай меня розами. В тихом уюте
Проводи по дворцу, где резьба и букеты,
Где пурпурным вином пересмехи согреты,
Чтобы хляби житья – расхлебались до сути!
Лишь девица одна там давно погрустнела,
Вопрошает у судеб, пытает у мрака…
Вся она – лишь мечта белоснежного тела,
И, объятая сном, дожидается знака!
И пока ее горе не сделалось горче,
Ты швырни ее мне, потеплу-погорячу:
Я почую любовей предсмертные корчи,
Когда солнцу златому я противозлачу!
Он, меня предназначивший пляскам стокровым,
Дал мне взвивный прыжок, доносящий к загробьям,
Изнатужил мне легкие собственным ревом
И мне выострил клык – своей жажды подобьем!
Он рыдает во мне, словно чуя капканы
В густоте моих жил и в костей переплетах!
Он страдает во мне, нанося мои раны,
Что отсчитывал мне на безжалостных счетах!
Он со мною теряется в диких трущобах,
Он со мной поджидает скупую удачу,
Мы изгубную жизнь загоняем под обух,
Когда солнцу златому я противозлачу!
Тебя Львом ли прозвать в поклонении робком,
Называть ли всесущим тебя Ягуаром —
Но к твоим я пытаюсь причуяться тропкам
И маню духовитого тела распаром!
Возжелай же меня кровожадною хотью!
Будет свадебный пир, тебе выкликну клич я!
Ублажу твои когти – расшарпанной плотью,
Упою своей кровью – бессмертные клычья!
А потом – изменю, напущу тебе порчи,
Искромсаю всю вечность, как дряхлую клячу, —
Чтобы чуялись Бога предсмертные корчи,
Когда солнцу златому я противозлачу!
Сиди-Нуман
Этот рыцарь, чья слава Багдад облетела,
Знаменитый любовью к лилейной Эмине,
Поминает в сердцах о злосчастной године,
Как нарек себе в жены – неверное тело!
И для гнева искал подобающей стати,
И отместкой своей не хотел обомститься,
И, наслушавши пошепты древних заклятий,
Обратил ее – белой младой кобылицей.
И еще не поняв своего инотелья,
Накровила глаза, как боец – кулачища,
И так странно волнуют – незнаные зелья,
В луговом ветерке – ей мерещится пища…
Так внезапны соблазны, и ярости вспышки,
И кипение в жилах, и захолодь в чреве…
И пустилась в попляски, поскоки, попрыжки —
Но все с тем же изяществом, свойственным деве!
И богатая сбруя была златолита;
Умащал ее тело в бальзаме, елее —
И при этом глядел все надменней и злее
На обмашистый хвост и четыре копыта.
Любовался на гриву из небыли родом
И на жемчуг зубов, что рассыпан по деснам;
То подкармливать пустится клеверным медом,
То ей розу подносит – в забвенье захлестном.
А позднее, дождавшись полдневной минуты,
Когда лоно земное пыланьем подмято,
Он стоптал с себя оторопь, словно бы путы,
И воскликнул: «Аллах!» – и вскочил на бахмата!
Он понесся по улицам в гневе великом,
Становясь на скаку все багровей, тигровей.
Свои шпоры топил в набегающей крови
И молчаньем своим – был страшнее, чем рыком!
И все то, что в полете глаза ухватили,
Завертелось, как образы в зеркале вертком,
И настало обличьям, и мордам, и мордкам —
Целой жизни измглеть в золотистом распыле!
В том распыле всю память свою пораздергав,
Бился зверь, инобытия ставший добычей,
А ездок познавал в победительном кличе
Тот восторг, что сильней любострастных восторгов!
«Вы, сиявшие златом, кипевшие гневом…»
