Евгений Плужник - Ой упало солнце: Из украинской поэзии 20–30-х годов

Приехали к матери да три ее сына,
все трое пригожи, да ни в чем не схожи.
            Как первый — за бедных,
            второй — за богатых,
а третий, налитый силушкой, сидит —
            просто бандит.

— Ой, мама! — молвил первый, кареглазый, —
мир не узнаешь сразу!
Народ на бой с нуждою встал,
но не одни мы знаем горе —
страдают люди и за морем,
везде проклятый капитал.

— Ой, маманя! — встал второй,
                                  с челкой вороной,—
что нам убиваться над чужой бедой!
У каждого в жизни — свой интерес:
есть у нас уголь, и хлеб, и лес,
и пускай в лесу на суку повиснет
любой чужой, ненавистный,

— Ой, мать! — третий, низкобровый,
                                            стал хохотать,—
повыгоняй ты своих сыночков из хаты,
пусть не смешат меня и не сердят.
Кулак да сила —
вот она и воля, вот оно и счастье,
                                            так я понимаю.
А бедный или богатый — знать не желаю!

Блеснул кинжал у первого,
сабля — у второго,
у третьего — клинок…
«Ой, сын, сыночек мой, сынок!..»

Лежит бандит — готовый.
А два брата смертно бьются —
никак их не разнять.

Весна встает, весна встает
и отовсюду окликает:
дитя мое!
Листвой зеленой ласковой,
голубыми глазками:
что ж не вспыхнешь в пенье дивном,
что ж не с коллективом?

            Весна, весна мне объяснилась
            листочками зелеными.

Палящей ненависти сила,
неутолимая любовь,
как тяжко вас носить на сердце,
о, как мне тяжко вновь.

Опять, опять на гребне жизни
всплывает пена, как в тазу…
А как же мне с душою чистой?
Кому я душу понесу?

Коварство, тупость, фарисейство
полезли вновь со всех сторон.
Лишь истинное не сдается,
не предает своих знамен.

Лишь стойкое — достойно цели,
как всюду и во все века.
О люди, люди, время души
освобождать из-под замка!

О люди, души из бумаги,
когда же вас я разожгу?
Когда сердец опустошенность
преодолеть огнем смогу?

Я не кричал бы так, не плакал,
не будоражил белый свет,
но с нами главного титана
нет больше,
нет…

Сбежала с горы и нагая легла,
не знает, не знает, не знает, зачем
пред солнцем колени она развела,
его принимая как мужа.

Такой волноход и слепящая рябь,—
похоже, похоже, похоже вот-вот! —
тень — и пропала, и только следы:
рыба дугою-стрелой из воды…

Да было ли это:
                        банда, пожар…
Над ней надругались —
                           и бросили в жар…
Рабы мы, какие еще мы рабы!
Море, о море, ты полюби!

О, как она вырвалась, бросилась в лес,—
бежала, бежала, бежала — о страх! —
навстречу оскалы чудовищ
                                                   и блеск
пожара,
и небо в кровавых следах.

Был мертвым, и диким, и проклятым час,
когда она в полночь упала в траву…
Теперь уж не знаю ни наций, ни рас,
свободу людей
                         своим богом зову.
Я стану бороться, идти буду я
в иные —
                   без рабского ига края…
Рабы мы, какие еще мы рабы!
Море, о море, ты полюби.

А море волнуется,
                            рушит и строит:
в нем столько проклятого сносится вновь.
Любовь моя чистая, непогрешимая,
непостижимейшая любовь!

Паду, паду, паду
на голубую глубь.
Синь,
просинь
в сияющем саду.

Возьми меня, природа,
и назови своим.
Синь,
просинь
в сияющем саду.

Как ты меня будила,
как ты меня вела!
В моей душе не ты ли
три вихря подняла!

Три смерча — и три гимна,
три песни бытию:
мой труд,
мое горенье,
любовь и смерть мою.

С одним — себя творю я,
с другим — к мечте иду,
любовью облучаюсь
в сиреневом саду.

Паду, паду, паду
на голубую глубь.
За тучами обвалы
грохочут, как в аду.

Я ль виновен, что Анжела
то щипнет меня, то ерзнет,
вдруг склонится: Ли —
испугает: Ка —
              Анжелика, Анжелика,
разве ж можно несерьезно?
Можно ли так, а?

Стан упругий твой, Анжела,
и округлости, и спелый
локон,
            локоть твой…
Что это со мной?
           Анжелика, Анжелика,
допустимое ли дело?
Ты всему виной!

Я ж хожу себе, Анжела,
никогошки — никого я! —
только ты как га —
баба ты яга.
           Анжелика, Анжелика,
сорванец ты, что с тобою,
можно ли так, а?

Ну пускай бы ты, Анжела,
шла по делу — ведь болела.
На меня была ты зла.
(Ну, дразни же: Ла!)
            Анжелика, Анжелика,
что ж пришла вчера без дела —
крепко обняла?

Я никого так не люблю,
как ветра наважденье!

Чертов ветер! Проклятый ветер!

Он замахнется раз —
рев! свист! круженье!
И прошлогодний в роще лист —
как чертово творенье…

Или: упрется в пашню — в черный пух,
поддаст — вагоны содрогнутся:
ух, как летят они по рельсам,
аж тополя дугою гнутся!..

Чертов ветер! Проклятый ветер!

Взирает Запад сквозь стекольца:
чей это ход — людской, звериный? —
хохочет ветер с Украины,
ветер с Украины!

Чертов ветер! Проклятый ветер!

Он головой косматой из Днепра:
не ждите, господа, добра:
напрасная игра!

Ах!
Я никого так не люблю,
как ветра наважденье!
Его пути, его сомненья
и землю,
землю свою.

Есть женское имя, как нежно оно,
Печаль в нем, любовь и надежды какие,
Весенним дыханьем напоено:
                   Мария.

Как запах фиалки весенней порой,
Как девичья песня сквозь сны снеговые,
Звездою сияет над темной землей
                   Мария.

И пусть я святое в себе погашу,
И пусть не увижу, сражаясь, зари я,—
Последнее слово, что я напишу:
                   Мария.

Люби природу не как символ,
             С тобою схожий,—
Не для себя люби природу,
             А для нее же.

Она для нас не только тема
             Стиха, картины —
В ней необъятные высоты,
             В ней и глубины.

Порыв ее души могучей
             Всего сильнее.
Что, человек, твои порывы
             В сравненье с нею?

Она как мать. Так будь же сыном,
             А не эстетом.
Тогда ты станешь не бумажным —
             Живым поэтом.