Владимир Маяковский - Стихотворения (1928)

Красивые шпили
                            домов-рапир
видишь,
             в авто несясь.
Прекрасны
                  в Париже
                                 пале ампир,
прекрасны
                 пале ренесанс.
Здесь чтут
                  красоту,
                               бульвары метя,
искусству
                 почет здоро́в —
сияют
          векам
                    на дворцовых медях
фамилии архитекторов.
Собакой
             на Сене
                          чернеют дворцы
на желтизне
                    на осенней,
а этих самых
                      дворцов
                                    творцы
сейчас
           синеют в Венсене.
Здесь не плачут
                           и не говорят,
надвинута
                 кепка
                          на бровь.
На глине
               в очередь к богу
                                          в ряд
тридцать
               рабочих гробов.
Громок
            парижских событий содом,
но это —
               из нестоящих:
хозяевам
               наспех
                          строили дом,
и дом
          обвалился на строящих.
По балкам
                 будто
                           растерли томат.
Каменные
                встали над я́миною —
каменное небо,
                        каменные дома
и горе,
           огромное и каменное.
Закат кончается.
                          Час поздноват.
Вечер
          скрыл искалеченности.
Трудно
            любимых
                            опознавать
в человечьем
                      рагу из конечностей.
Дети,
         чего испугались крови?!
Отмойте
              папе
                      от крови щеку!
Строить
             легочь
                        небесных кровель
папе —
            небесному кровельщику.
О папе скорбь
                       глупа и пуста,
он —
        ангел французский,
                                       а впрочем,
ему
       и на небе
                      прикажут стать
божьим чернорабочим.
Сестра,
            чего
                   склонилась, дрожа,—
обвисли
              руки-плети?!
Смотри,
             как прекрасен
                                   главный ажан
в паре
          солнц-эполетин.
Уймись, жена,
                       угомонись,
слезы
          утри
                  у щек на коре…
Смотри,
             пришел
                          премьер-министр
мусье Пуанкаре.
Богатые,
              важные с ним господа,
на портфелях
                      корон отпечатки.
Мусье министр
                         поможет,
                                       подаст…
пухлую ручку в перчатке.
Ажаны,
           косясь,
                      оплывают гроба
по краю
             горя мокрого.
Их дело одно —
                          «пасэ а табак»,
то есть —
                «бей до́ крови».
Слышите:
                крики
                         и песни клочки
домчались
                  на спинах ветро́в…
Это ажаны
                 в нос и в очки
наших
           бьют у метро.
Пусть
          глупые
                      хвалят
                                  свой насест —
претит
           похвальба отеческая.
Я славлю тебя,
                         «репюблик франсэз»,
свободная
                 и демократическая.
Свободно, братья,
                             свободно, отцы,
ждите
          здесь
                    вознесения,
чтоб новым Людовикам
                                      пале и дворцы
легли
         собакой на Сене.
Чтоб город
                  верхами
                                до бога дорос,
чтоб видеть,
                    в авто несясь,
как чудны
                пале
                        Луи Каторз,
ампир
          и ренесанс.

Во внутренности
                           не вмешиваюсь, гостя́,
лишь думаю,
                     куря папироску:
мусье Париж,
                      на скольких костях
твоя
       покоится роскошь?

«Париж!
             Париж!..
                          приедешь, угоришь!»
Не зря
           эта рифма
                             притянута рифмачами.
Воришки,
               по-ихнему —
                                    «нуво-риш»,
жизнь
          прожигают
                            разожженными ночами.
Мусье,
           мадамы,
                         возбужденней петухов,
прут
        в парфюмерии,
                                 в драгоценном звоне.
В магазинах
                    в этих
                               больше духов,
чем у нас
                простой
                             человечьей вони.
Падкие
            до всякой
                            титулованной рекламки,
все
      на свете
                    долларом вы́ценя,
по тысячам
                   франков
                                 раскупают американки
разных
            наших
                       князей Голицыных.
Рекламы
               угробливают
                                    световыми колами;
аршины
             букв
                     подымают ор,
богатых соблазняют,
                                  всучивают рекламы:
гусиную печенку,
                            авто,
                                     ликер.
И въевшись в печенку,
                                     промежду повис
плакат
           на заборе каменистом:
«Я,
     основатель комсомола,
                                          Морис
Лапорт,
            бросаю партию коммунистов».
Сбоку нарисовано,—
                                 как не затосковать! —
сразила
              насмешка дерзкая,—
нарисовано:
                   коммунистам
                                         сыплет Москва
золото коминтернское.
С другого
                портрет —
                                 французик как французики,
за такого
               лавочники
                                выдают дочек.
Пудреная мордочка,
                                черненькие усики,
из карманчика
                       шелковый платочек.
По карточке
                   сосуночек
                                   первый сорт,—
должно быть,
                     либеральничал
                                             под руководством мамаши.
Ласковый теленок
                             двух маток сосет —
и нашим,
               и вашим.
Вырос Морис,
                      в грудях трещит,
влюбился Лапорт
                             с макушки по колени.
Что у Лапорта?
                         Усы и прыщи,—
а у
     мадмуазель —
                              магазин бакалейный.
А кругом
              с приданым
                                 Ротшильды и Коти́.
Комсомальчик
                       ручку
                                протягивает с опаской.
Чего задумался?
                           Хочется?
                                          Кати
колбаской!
А билет партийный —
                                    девственная плева.
Лишайтесь,—
                       с Коти
                                  пируя вечерочками.
Где уж,
            нам уж
                        ваших переплевать
с нашими
                советскими червончиками.
Морис,
           вы продались
                                 нашему врагу,—
вас
      укупили,
                    милый теленок,
за редерер,
                  за кроликовое рагу,
за шелковые портьеры
                                    уютных квартиренок.
Обращаюсь,
                    оборвав
                                 поэтическую строфу,
к тем,
         которыми
                        франки дадены:
— Мусью,
                почем
                          покупали фунт
этой
        свежей
                    полицейской телятины? —
Секрет
           коммунистов
                                Лапортом разболтан.
Так что ж, молодежь,—
                                     без зазренья ори:
— Нас всех
                   подкупило
                                    советское золото,
золото
           новорожденной
                                    Советской зари!