Борис Чичибабин - Сияние снегов (сборник)

Я по тебе грущу, духовность,
не робот я и не злодей,
тебе ж, духовность, охо-хо в нас,
и ты уходишь из людей.

Весь Божий свет сегодня свихнут,
и в нем поэзия одна
как утешение и выход
слепому времени дана.

Да не разнюхает начальник,
а и, разнюхав, не поймет,
о чем очей ее печальных
над повседневностью полет!

Эй, кто не свиньи и не волки,
кто держит небо на плечах,
давайте выпьем рюмку водки
за землю в травах и лучах,

за моря плеск и счет кукушкин,
за человеческую честь,
за то, что есть у сирых Пушкин
и Мандельштам у кротких есть!

Се аз храню на свете белом
свободных лириков союз,
не покорюсь грядущим бедам,
грядущей лжи не убоюсь.

Берите впрок мои тетрадки:
я весь добра и света весть,
не потому, что все в порядке,
а потому, что в мире есть
    ПОЭЗИЯ.

Одолевали одолюбы.
У них – не скрипка, не рожок.
Они до хрипа дули в трубы,
где помолчать бы хорошо.

Одолевали водоливы.
Им лист печатный маловат.
Еще туда-сюда вдали бы,
а то под ухом норовят.

А правда не была криклива,
у правды – скромное жилье,
но вся земля ее прикрыла,
и все услышали ее.

Не мучусь по тебе, а праздную тебя.
И счастья не стыжусь, и горечи не помню.
Так вольно и свежо, так чисто и легко мне
смотреть на белый свет, воистину любя.

За радостью печаль – одной дороги звенья.
Не слышимый никем, я говорю с тобой.
В отчаянье и тьме я долго жил слепой
и праздную тебя, как празднуют прозренье.

Туманы и дожди над городом клубя,
осенняя пора ничуть не виновата,
что в сердце у меня так солнечно и свято.
Как чудо и весну, я праздную тебя.

У милой лучше всех и волосы, и губы,
но близостью иной близки с тобою мы.
Я праздную тебя. Вновь помыслы юны –
сверкают, и кипят, и не идут на убыль.

Я праздную тебя, и в имени твоем
я славлю холод зорь, и звон бездольных иволг,
и вязкий воздух рощ, так жалобно красивых.
В назойливых дождях твой облик растворен.

Теперь не страшно мне, что встречи той случайной
могло бы и не быть. Врагов моих злобя,
как дивные стихи, я праздную тебя
и в нежной глубине храню свой праздник тайный.

Конька моей души над бедами дыбя,
я буду долго жить, пока ты есть и помнишь.
Ликую и смеюсь, спешу добру на помощь.
На свете горя нет. Я праздную тебя.

За чашей бед вкусил и чашу срама.
Я жил на воле, нем и безымян.
У ног моих раскручивалась яма,
и дни мои засасывал туман.

Пятнадцать лет тянулся мой роман
с идеей лживой. Жалко и упрямо
я мнил себя привратником у храма,
чей бог – вражда, насилье и обман.

Пятнадцать лет я веровал в народ,
забыв про то, что он ворует, врет,
стращает жизнью нищенски-утробной.

Был стыд прозренья вызовом судьбе,
и я, не смея думать о тебе,
живой молил о милости загробной.

А ты в то время девочкой в Сибири
жила – в тайге под Томском, за семью
ветрами, – там, куда еще четыре
военных года заперли семью.

Едва оставив школьную скамью,
ты всей душой прислушивалась к шири,
но лиственницам темным, а не лире
несла тайком застенчивость свою.

Никто не знал про тайную печать,
зачем ты любишь думать и мечтать,
в кругу друзей грустишь, а не хохочешь.

И всё тебе в те годы нипочем:
бродить в горах, ладони жечь мячом
и в поездах лететь, куда захочешь.

Заканчивала инженерный вуз,
ходила в горы, занималась спортом,
а жизнь писала новое на стертом
и подарила сердцу пенье муз.

Как будто бы в душе открылся шлюз,
внезапный дар затеял с веком спор там, –
и прежний мир уже смещен и сболтан,
и к новой тайне пробудился вкус.

Все начиналось с песен Окуджавы.
Как и во все концы моей державы,
они пришли в сибирские края.

И лад в словах услышался впервые,
и потекла в тетрадки курсовые
нежданной страсти странная струя.

Иду на зов. Не спрашивай откуда.
На сердце соль. Тропа темна, трудна.
Но, если жар, ты и в аду остуда,
а близ тебя и смерть не холодна.

Ты в снах любви, как лебедь, белогруда,
но и слепым душа в тебе видна.
Все женщины прекрасны. Ты одна
божественна и вся добро и чудо,

как свет и высь. Я рвусь к тебе со дна.
Все женщины для мига. Ты одна
для вечности. Лицо твое на фресках.

Ты веришь в жизнь, как зверь или цветок,
но как духовен каждый завиток,
любовь моя, твоих волос библейских.

Тебе в то лето снилась Лорелея,
и боль настигла, по сердцу скребя,
когда, безумным личиком мертвея,
звала отца, об умершем скорбя.

Земля Сибири приняла в себя
всю грусть и жалость пасынка-еврея,
телесный прах сугробинками грея
и о душе метелицей трубя.

Преодолевши материну нехоть,
ты в дальний путь заторопилась ехать,
сменив на риск сиротское жилье.

В те дни мы были оба одиноки,
но я не знал, что ты уже в дороге,
уже в пути спасение мое.

Не встряну в зло, не струшу, не солгу.
Есть карточка, где ты в горах на юге…
Учи меня мучительной науке,
как сладко быть у губ твоих в долгу.

Мне трын-трава проказы и разлуки,
но я забыть до смерти не смогу,
как ты, раскинув ласковые руки,
лежишь, как жар, нагая на снегу.

В любовной выси облачком соблазна.
И, если ты с влюбленным не согласна,
прости восторг, за радость не гневись,

и я, прощенный, нежностью наполнюсь.
В тебе ж, как сестры милые, духовность
и чувственность, грудь с грудью, обнялись.

И мы укрылись от сует мирских
в скитах любви, где нежность – настоятель,
где ты, прижавшись, в небе ли, в объятье ль,
плыла сквозь жар в завороженный стих…

Вот сон другой: мы были в мастерских
у Эрнста Неизвестного. Ваятель
был с нами прост, как давнишний приятель,
но Бог дышал в мироподобьях сих.

И здесь был дух деянию опорой.
Не знали мы, ни день, ни час который,
и вышли в мир с величием в крови.

А там Москва металась и вопила,
там жизнь текла, которой сроду было
не до искусства и не до любви.

Эрнст Неизвестный, будь вам зло во благо!
Моя ж хвала темна и бестолкова.
В сведенных мукой скалах Карадага
был тот же мрак, такая же Голгофа.

Кричат, как люди, глина и бумага,
крылатый камень обретает слово,
и нам, немым, вдвойне нужна отвага
живьем вдышаться в гения живого.

В его мозгу, что так похож на Дантов,
болят миры, клубится бой гигантов.
Биндюжник Бога, вечный работяга,

один как перст над ширью шквальной дали,
скажите, Эрнст, не вы ли изваяли
из лавы ада чудищ Карадага?

Мой храм, как жизнь, всемирен и пространен,
он пуст и тих, и служба в нем проста,
но там возжен огонь любви, беспламен,
дышать свежо пред образом Христа.

Твоей души в нем веет красота,
я ей навек в монашье сердце ранен,
а поцелуй сквозь дрему утром ранним
стократ святей лампады и креста.

Мой Бог – добро, приявшее твой облик,
с которым я, изранив душу об век,
как с чудной вестью, по миру иду.

Душе не надо лучшего молебна.
Как целовать отрадно и целебно
твое лицо в Исусовом саду.

Здорово, друг, читатель, ветеран
исканья смысла на мирских базарах!
Неведом нам, как светел ты и ярок.
Чем дышится тебе по вечерам?

О жажда лиц! Не прячь свое в чулан.
Мы заждались. При звоне щедрых чарок
яви его в изжажданный подарок,
родным открыт и алчущим желан.

Всмотрись в наш свет, кто нам готов быть братом,
за то, что – нет – не кончен счет утратам,
за то, что зорь без горестного дня

таким, как мы, при жизни не дождаться,
за меты тьмы, за то, что может статься,
ты любишь, близкий, Лилю и меня.