Борис Чичибабин - Сияние снегов (сборник)

Хвалюсь не языком,
не родом, не державой,
а тем, что я знаком
с Булатом Окуджавой.

Он скромен, добр и смел
и был на фронте ранен,
а в струнном ремесле
никто ему не равен.

Хоть суета сует
свои соблазны множит,
он – истинный поэт,
а врать поэт не может.

Когда лилась ливмя
брехня со всех экранов,
он Божьей воле внял,
от бренного отпрянув.

Во лжи срамных годин
(а дело не за малым)
из сонма он один
остался не замаран.

Не самохвал, не шут,
как многие другие, –
раскрытый парашют
у падавшей России.

Я чокнусь за него
с друзьями веком об век:
мне по сердцу его
интеллигентский облик.

Не шут, не самохвал, –
как воду из колодца,
он любящим давал
уроки благородства.

Не ластился к чинам,
не становился в позу,
а честно сочинял
свои стихи и прозу.

Не марево кадил –
лирическая малость, –
он с ней в сердца входил,
и жизнь переменялась.

Мы верили ему,
бродя по белу свету,
как верят своему
любимому поэту.

Гнездо разорено,
и брат идет на брата,
а мы-то, все равно,
поклонники Булата.

Я с песнями его,
любя, полжизни прожил, –
для сердца моего
нет музыки дороже.

По голосу узнанный в «Лире»,
из всех человеческих черт
собрал в себе лучшие в мире
Зиновий Ефимович Гердт.

И это нисколько не странно,
поскольку, не в масть временам,
он каждой улыбкой с экрана
добро проповедует нам.

Когда ж он выходит, хромая,
на сцену, как на эшафот,
вся паства, от чуда хмельная,
его вдохновеньем живет.

И это ни капли не странно,
а славы чем вязче венок,
тем жестче дороженька стлана,
тем больше ходок одинок.

Я в муке сочувствия внемлю,
как плачет его правота,
кем смолоду в русскую землю
еврейская кровь пролита.

И это нисколько не странно,
что он той войны инвалид,
и Гердта старинная рана
от скверного ветра болит.

Но, зло превращая в потеху,
а свет раздувая в костер,
он – выжданный брат мой по цеху
и вот уж никак не актер.

И это ни капли не странно,
хоша языка не чеша,
не слушая крови и клана,
к душе прикипает душа.

Хоть на поэтической бирже
моя популярность тиха,
за что-то меня полюбил же
заветный читатель стиха.

В присутствии Тани и Лили
в преддверье бастующих шахт
мы с ним нашу дружбу обмыли
и выпили на брудершафт.

Не создан для дальних зимовий
воробышек-интеллигент,
а дома ничто нам не внове,
Зиновий Ефимович Гердт.

Простите, что с опозданьем.
Каким я добром казним!
Когда-нибудь сопоставим,
обдумаем, объясним!

Но в данную нашу бывность
у Господа меж людьми
простите, что не любил Вас,
упорствуя в нелюбви.

Простите мою виновность,
которой с души не снять,
надменнейшую готовность
не слышать и не узнать.

За то, что мы разны слишком
и разным идем путем,
влюбившись по первым книжкам,
я Вас разлюбил потом.

Наветами бед навьючась
и в свой же ступая след,
я Вашей струны певучесть
отверг на исходе лет.

Но верю, что в этом больше
несчастия, чем греха,
узнав лишь из кары Божьей,
как Ваша душа тиха…

Еще говорят, Вы пьете
и плоть не вольны бороть,
и спьяну в лихом полете
проветриваете плоть.

И брешут еще сладимей,
что Вы, разогнув тетрадь,
играете со святыней,
а с нею нельзя играть.

Мы рады причине всякой
унизить Господний свет:
ведь мерзостно быть писакой,
когда перед ним – поэт.

Начхать мне на все на это!
Духовность – не поле битв.
Не может поэт поэта,
услышав, не полюбить.

О девочка, русской ранью
к притихшему, словно тать,
ко мне прикоснитесь дланью,
чтоб рыцарем Вашим стать.

Пью за Хьюза, Хикмета и Гарсиа Лорку,
за бессмертную душу и черствую корку
вместе с добрым вином, чей крепителен норов,
спирт воловьей работы и бешеных споров.

За стихи, что от шпиков таились под спудом,
за пропавших во тьме и за выживших чудом,
за влюбленных пришельцев из лагерной школы,
чудаков с чердаков, чьи певучи глаголы,

за дарующих радость везде и всечасно,
за тебя, раз ты к этому делу причастна,
и, запомнив навек горячо и подробно,
за твою красоту, Александра Петровна!

Нас печали качали и грозы растили.
Хорошо, что мы – дети метельной России,
но не худо и то, что у солнца и сини
нам сподобилось жить на степной Украине.

От бедовых голов далека беззаботность.
Нас пугает покой, неизвестность зовет нас.
Но, волнуясь, не раз припаду и присяду,
и послушаю русскую Шехерезаду.

О, язычница Севера, ясное чудо!
В наши трезвые сны ты зачем и откуда?
Как поют нам твой голос, осанка и облик!
Ночь запутала хмель в волосах твоих теплых.

О тебе не умолкнут хмельные помины
в миллионах сердец россиян с Украины,
не забудет никто, перед памятью жалок,
как любили тебя в переполненных залах.

Неуклончивый друг мне судьбою подарен,
и за дружбу с тобой я судьбе благодарен,
и люблю твой талант, задушевный и вещий,
и свищу тебе в лад свои лучшие вещи.

О Гименей-Христос, о нежный Гименей!
Благослови двух душ бесстрашную единость,
наставь и укрепи, слепи, смешай, сведи нас
в убожестве Твоем – в духовности Твоей.

О скорбный Гименей, кто плотницким вином
стол бедных одарил в рассказе Иоанна,
чей образ обрастал одеждами обмана,
будь с нами, как тогда, во времени ином.

От нашей немоты, о ясный Гименей,
не пастырь наш, а брат, прими обет венчальный,
благослови обряд блаженный и печальный
средь попранных святынь, обобранных камней.

От бренности и лжи в мечте своей омой,
избави от стыда и, отрешив от странствий,
прощенным счастье дай друг другу молвить «Здравствуй»,
прижать к лицу лицо вернувшимся домой.

О сердце и чело, отвергнувшие злость!
О легкий Гименей, сквозь рознь благослови нас,
чтоб канула во тлен былая половинность
и Целое из нас собралось и зажглось.

Две тьмы преобрази в сияние одно,
благослови на жизнь, благослови на вечность,
дай любящим прозреть в конечном бесконечность,
испить в земных водах небесное вино.

О Гименей-Христос, о тихий Гименей,
открой нам нашу высь, чтоб, низости переча,
друг с другом и с Тобой увечненная встреча
в бессмертие вела средь смертоносных дней.

Да примем в брачный дар Твой жертвенный венец,
о кроткий Гименей, как в Кане Галилейской,
раскаявшихся душ ласкающею леской
из мертвых вод времен для вечности ловец.

Да с верой длань Твоя коснется наших лбов,
играющий с детьми и сам Дитя Господне,
чтоб Царствие Твое исполнилось сегодня
и вызрела в сердцах всемирная любовь.

И в терньях, и в цепях, свободный Гименей,
упрочь наш брачный дом, о бесприютный путник,
в стране берез и верб, где есть Толстой и Пушкин,
что сладостней, чем мед, и соли солоней.

А если станет в ней безлюдней и темней
и недостойный стон из недр во сне исторгнем,
да устыдимся уз, да будет даром долг нам,
о радостный Иисус, о светлый Гименей!

А как же ты, чей свет не опечалю,
кому я друг, возлюбленный и брат?
«Живи, живи!» – твои мне говорят
глаза и я «не бойся» обещаю.

Налей мне лучше водки вместо чаю
(хотя и водке я уже не рад) –
и улыбнусь, и жить не заскучаю:
не собран вклад для поминальных трат.

Прозреть бы смысл, отринув злую чушь бы,
а там и ты, глядишь, уйдешь со службы
и поживем, весь свет растеребя.

Вся жизнь до сих прочлась, как телеграмма,
и в мрак уйти мне, в самом деле, рано:
так мало в жизни радовал тебя.

Мы пришли с тобой и замерли
и забыли все слова
перед белым чудом на Нерли,
перед храмом Покрова,

что не камен, а из света весь,
из любовей, из молитв, –
вот и с вечностию сведались:
и возносит, и знобит.

Ни зимы меж тем, ни осени,
а весна – без мясников.
Бог растекся паром по земи –
стала церковь меж лугов.

Мы к ней шли дорогой долгою,
мы не ведали другой, –
лишь душа жужжала пчелкою
над молящейся травой.

Как подумаю про давнее,
сколько зол перенесли,
крестным мукам в оправдание
эта церковь на Нерли.

Где Россия деревенская
ниц простерлась, окружив,
жил я, родиной не брезгуя, –
потому и в мире жив.

Красоты ничем не вычислим:
в Риме был позавчера,
горд, скажу вам, и величествен
в Риме том собор Петра.

А моя царевна-скромница
всех смиренней, всех юней,
да зато и зло хоронится
перед радостною ней.

Дух восторгом не займется ль там,
в Божестве неусомним,
перед ней, как перед Моцартом, –
как пред Господом самим?

Что ж ты, смерть? Возьмись да выморозь –
да не выйдет ни шиша:
незатмимым светом вымылась
возлетевшая душа.

Лебедь белая, безмолвница,
от грехов меня отмой!
Кто в России не помолится
красоте твоей родной?

Горней радости учила ты:
на удар – в ответ – щеку б!
У тебя и мы – не сироты,
и поэт – не душегуб.