Льюис Кэрролл - Фантасмагория и другие стихотворения

Казалось, было все во сне, —
Настолько эфемерно.
Подкралась тихо грусть ко мне,
Я сел и плакал в тишине
Час или два, наверно.

Куда же призрака влекли
И что за побужденья?
— Зачем спешить? — я думал. — И
Кто этот Тиббс? И стоит ли
Такого привиденья?

А если Тиббс, как я, пуглив,
Что вероятно, кстати,
Мой призрак был бы сверхучтив,
В три тридцать Тиббса навестив,
Подняв его с кровати.

Издавши скрежет, визг и стон
Раз десять — двадцать кряду,
Тем обслужил бы Тиббса он,
Я в этом просто убежден,
По высшему разряду.

Не мог слезами я вернуть
Фантома, а иначе
Мне оставался скорбный путь
Налив стаканчик, затянуть
Такую Песню Плача:

«Ушел мой призрак, мой кумир!
Где ты, мой друг дражайший?!
Какого духа прерван пир!
Прощайте, тосты, джем и сыр,
Мой чай, прощай, крепчайший!

Жизнь безотрадна и скучна,
Стакан последний выпит.
Уже испита грусть до дна.
Вернись скорее, старина!
Мой Параллелепипед!»

Не стал слагать я новых строф,
Утешившись вполне тем,
Что после столь роскошных слов
Нельзя найти в конце концов
Слов, даже равных этим.

С тех пор скучал я о былом,
Одну мечту лелея,
Что дружно явятся в мой дом
И Эльф, и Гоблин, и Фантом,
И Полтергейст, и Фея.

Но нет, не скрасил мой досуг
Дух ни одной породы…
Лишь эхом трогательный звук:
«Головотяп, прощай, мой друг!» —
Звучал все эти годы.

Леди Клара Вер-де-Вер
Молвит (восемь ей весной):
Если покачнуть колечко — звонко катится оно.

   Как кашку есть, подав пример,
   Сказала: «Не узнавши славы,
Те упадут, скатившись вниз, в ком от природы нрав лукавый.

   «Сестры, братья! Он неправ,
   Надзиратель наш настырный,
Ловящий тех, кто не знает то, что дважды два — четыре!»

   «Лучше злата добрый нрав, —
   Молвит, словно невзначай, —
Эта ночь мертва, печальна, а меня ждут дома — к чаю».

Я нечисть и зонтик, один на троих,
Налоги и всякие хвори
Терпеть не могу, только более их
Я ненавижу море.

Рискните соленую воду разлить.
(Противно — скажу априори.)
А если ту лужу на мили продлить?
Похоже — не так ли — на море?

Побейте собаку хорошим кнутом
(Жесток сей поступок — не спорю),
Но именно так воют ночью и днем
Холодные ветры с моря.

Я нянюшек вижу, ведущих ребят,
С недетским упорством во взоре
Несущих снопы деревянных лопат,
Конечно, по берегу моря.

Кто столько древесных истратил пород
На эти лопатки? О горе!
То был вероятней всего идиот
Или любитель моря.

Влечет вас стихии манящая песнь
Поспорить с волной на просторе.
А если вас скрутит морская болезнь?
Ну как? Привлекательно море?

Вам нрав насекомых прибрежных знаком?
Нет? Тот, кто не слишком проворен,
Узнает немедленно, взявши внаем
Жилье подешевле у моря.

Вы любите кофе с приморским песком,
А в чае соленую горечь?
И яйца по вкусу вам с рыбьим душком?
Выходит, вы выбрали море.

И если тех лакомств изведав сполна,
Вы в лес не запроситесь вскоре,
Пусть мочит вам ноги морская волна.
Вам рекомендовано море.

Люблю я на море живущих друзей,
И я у них тоже в фаворе,
Но в обществе их удивляюсь сильней,
Как может нравиться море.

За ними на скалы, ленив и устал,
Я лезу, забыв об опоре.
И что же я слышу, сорвавшись со скал?
Как восхитительно море!

И чувствую я, что смеялись друзья
В чрезмерном каком-то задоре,
Как только соскальзывал в лужицы я,
Те, что оставило море.

А у меня есть добрый коник
      А зависти — ни йоты,
Ко всем, кто хлещет по попоне,
      А нос их в каплях пота,
Зачем же так колотят пони,
      Коняшку из капота!

Мое седло… — Со стременами? —
      Спросили вы, — для пят?
Нельзя мне ездить в этом сраме —
      Коняшки не простят.
Ведь стремя для баранов, сами —
      Не лучше вы ягнят.

А у меня есть удила —
      Изысканны, прекрасны,
Но не пригодны для осла,
      Спешащего к Парнасу!
Они коням дают крыла —
То удила Пегаса.

С плеч могучих Гайавата
Фотокамеру из бука,
Полированного бука
Снял и сей же час составил;
Упакована в футляре,
Плотно камера лежала,
Но раздвинул он шарниры,
Сдвинул стержни и шарниры
Так, что ромбы и квадраты
Получились, словно в книгах,
Книгах мудрого Евклида.
На треногу все воздвиг он —
Заползал под темный полог —
Простирал он к небу руки —
Восклицал: «Не шевелитесь!» —
Сверхъестественное действо!
Вся семья пред ним предстала.
Все по очереди, чинно.
Перед тем, как сняться, каждый
Предлагал ему, как лучше,
Как получше выбрать позу.
Первым был отец семейства:
Он у греческой колонны
Пожелал расположиться,
У стола хотел стоять он,
У стола из палисандра.
Он держал бы свиток крепко,
Крепко левою рукою,
В сюртуке другую спрятав
(Так, как будто Бонапарт он),
Простирал бы взгляд в пространство,
Взгляд унылый дикой утки,
Побежденной злою бурей.
Героическая поза!

Только зря — не вышел снимок,
Ибо он пошевелился,
Ибо он не мог иначе.
Вслед за ним его супруга
Перед камерой предстала,
Разодетая в брильянты
И в атлас, в таком наряде
Краше, чем императрица.
Грациозно боком села,
Вся исполнена жеманства
И с огромнейшим букетом,
Большим, чем кочан капусты.
Так она, готовясь к съемке,
Все болтала и болтала,
Как мартышки в чаще леса:
«Так ли я сижу, мой милый?»,
И «Хорош ли выйдет профиль?»,
«Не держать ли мне букетик
Чуть повыше, чуть пониже?»

Фотография не вышла.
Следом старший сын — блестящий,
Славный Кембриджа питомец,
Он хотел бы, чтобы образ
Эстетически стремился
В самый центр, к его булавке,
К золотой его булавке.
Он из книг усвоил это
Джона Рескина, который
«Современных живописцев»,
«Семь столпов архитектуры»
Написал и много прочих;
Но, возможно, он не понял
Смысла авторских суждений.
Как бы ни было, однако
Неудачным вышло фото.

Вслед за ним его сестрица
С пожеланьем очень скромным,
Чтоб на фото воплотился
Взгляд ее «прелестно-кроткий».
«Кротость», так она решила,
В том, что левым глазом смотришь
Влево искоса с прищуром,
Правый глаз потупив долу
И кривой улыбкой скрасив.
Но, когда она просила,
Не ответил Гайавата,
Словно он ее не слышал.
Лишь когда она взмолилась,
Улыбнулся как-то странно,
«Все равно», — сказал он хрипло
И умолк, кусая губы.
В этом не было ошибки —
Фотография не вышла.
То же с сестрами другими.
Самый младший сын последним
Перед камерой явился.
Был настолько он взъерошен,
Круглолиц и непоседлив,
Куртка так покрыта пылью,
Прозван сестрами своими
Был настолько он обидно —
Джонни-Папенькин сыночек
Или Джекки-Недомерок,
Что на фото, как ни странно,
По сравнению с другими
Получился он неплохо,
Пусть хотя бы и отчасти.

Напоследок Гайавата
Всю семью собрал толпою
(«Группой» — так сказать неверно),
И отличный сделал снимок,
На котором наконец-то
Вся родня удачно вышла.
Каждый был самим собою.
А затем они ругались,
Невоздержанно ругались,
Так как снимок был ужасен,
Как в каком-то сне кошмарном.
«Что за жуткие гримасы,
Очень глупые и злые —
Так любой нас сразу примет
(Тот, который нас не знает)
За людей весьма противных»
(Так, наверно, Гайавата
Размышлял не без причины.)
Все кричали раздраженно,
Громко, зло — так воют ночью
Псы бездомные, и кошки
Так визжат в безумном хоре.
И тогда его терпенье,
Прирожденное терпенье
Вдруг ушло необъяснимо,
А за ним и Гайавата
Всю компанию покинул,
Но покинул не бесстрастно,
Со спокойным, сильным чувством,
Чувством фотоживописца,
А покинул в нетерпенье,
В чрезвычайном нетерпенье,
Выразительно заметив,
Что не вынесет он дольше,
Неприятнейшую сцену.
Наспех он собрал коробки,
Наспех их увез носильщик,
На тележку погрузив их,
Наспех взял билет и сел он,
Сел на самый скорый поезд.
Так уехал Гайавата.