Вероника Долина - Цветной бульвар

Никто, боюсь, не в теме. Или все.
Возможно, целый свет как раз и в теме.
А это я опять о старом псе.
Об этой неувядшей хризантеме.

…Какую он давал недавно нить!
Каково натуральнейшего шелку…
Такую нить нельзя не оценить —
Четырежды в году – клубки в кошелку.

Как строились овечки на лугу,
Когда он к ним солидно приближался…
Я описать их лица не могу,
А редкий бы художник удержался.

Бывало, разыграется, телок,
И рухнет средь детей – как мертвый воин.
А все-таки работал котелок.
Дитя на нем гарцует – он спокоен.

Овчарка не овчарка, видит Бог,
И с этими хотел любви, и с теми.
Мой седенький, мой светлый голубок.
Я это о тебе, о хризантеме.

Сегодня нам довольно много лет.
Я тут прочла у мальчика, на ленте…
Довольно много самых разных лент.
И вот – печально думаю о лете.

Такие дни рожденья – вопреки
И разуму, и тем, кто был бы рядом, —
Когда бы комары не допекли,
И марево, стоящее над садом.

От летних дней рождений
Мало ждем…
Придут – спасибо, не придут – досадно.
Неплохо, если кончится дождем.
Тогда в саду и дымно, и прохладно.

Мой день рожденья – посреди зимы.
Он просто лету перпендикулярен.
Зимой повсюду белые холмы.
А летом что? Тяжелый дух испарин.

Но вот надену на руку браслет,
Такой, тяжелый, серебро, эмали.
А этой духоты последних этих лет —
Мы знать не знали и не понимали.

Вставай, проклятьем заклейменный!
Твержу себе который день.
Смотри – какой лужок зеленый.
Смотри – кругом какая хрень…

Ну что ж, что бронхи заложило?
Усталая клокочет грудь…
Еще одна осталась жила.
Попробуй – про нее забудь.

Примолк невидимый охальник.
Хоть на придурков я не злюсь.
И завтра вечером в Глухарик —
Выходит так, что заявлюсь.

Там сторож мой ветеринарный,
Там ветеран сторожевой…
Там общий стиль – чуть-чуть бульварный,
Но все-таки – еще живой.

Там завтра петь, хоть и с бронхитом,
Я буду снова – гой, еси!
Уж так положено пиитам
В Москве да и по всей Руси.

Люди, собравшиеся на похоронах Асара Эппеля,
были похожи на альманах эпохи оттепели.
Не банкетный зал, а обычный морг,
лентой не обвязанный.
Кто туда пришел – не прийти не мог,
как военнообязанный.
Как я помню, снег все не шел, не шел,
утро безмятежное.
Снег – не снег, но пришел милой Польши посол,
лепеча что-то нежное.
Неизвестно, кто это мог сотворить, и какие поводы…
Только все принялись говорить, говорить,
будто это не проводы.
Будто это не морг – а вокзал, базар
и приморская улица.
И за этим – морг-морг – наблюдал Асар,
хоть немного осунулся.
Говорили без страха, без обиняков,
не сказать бы лишнее,

я таких прекраснейших языков
сколько лет уж не слышала!
Я бы всех усадила в свое «Пежо» —
обитателей птичников,
вот бы стало Москве моей хорошо
без этих язычников.

Да как, Москва моя, тебя покину,
Когда ты вся – преданье старины?
Вот только что коржавинскую спину —
Предательски видала со спины.

Все те же куртку-кепку-палку эту…
Неверный шаг, тревожное плечо.
Последнюю московскую примету,
Из тех, что не потеряны еще.

Я знаю все про эту двойниковость.
Про этих неопознанных родных.
В Нью-Йорке, под Москвой —
Оно не новость
В подлунном мире —
Тень миров иных.

Не догоню. Не выпрошу прощенье.
Совсем другой во мне
Клубится страх.

Москва готовит нам
Запорошенье.
Там впереди —
Пороша-порох-прах.

Что делает со мной Москва? Да голову снимает.
Зачем моя мне голова – семья не понимает.
Семья не смотрит на меня, но фыркает смешливо.
Что ни скажу – одна фигня. А я – неприхотлива.

А я себе не госпожа, хотя и не служанка.
Свернулась ежиком душа – в полосочку пижамка.
С трудом хожу, с трудом лежу, и есть и пить мне пресно.
Едва вожу свою «пежу». Мне все неинтересно.

Терплю и хаос, и террор – по признаку и знаку,
И все же вывожу во двор дрожащую собаку.

Говори уже все как есть.
Я потом с каталогом сверюсь.
Говори. Говори: «Я есмь».
Говори: «Неси свою ересь».

Говори: «Кончай поучать.
Различать белое с черным.
Канцлера ставить печать.
Ученого быть ученым».

…Говори: «…ем когда захочу.
Чем питаюсь? Тем же, чем птички».
Говори, говори. Я-то молчу.
Так-то мы живем, еретички.

Все молчит. Не иначе как пара строк
Изготовилась к бою.
Где же, где же ты, мой сурок?
Что с тобою?

Есть ли там другие сурки —
Высоко-высоко?
Или черные там круги,
Острая осока…

…Может быть, ты в таком лесу,
Где пруды прудятся…
Птицы там поют на весу,
На лету плодятся…

Не любил ты леса, всегда просил
из кустов – на свет, на Полянку…
И тащилась я из последних сил —
С поводком. С сурком, спозаранку.

И какой-нибудь не опознанный мной сосед
Говорил со слезами:
Что же делается?
Сколько же вы тут ходите лет?
И собака эта вечная с вами!

Привнесешь человеку компота вишневого —
И узнаешь об окружающем мире много нового.
Что вишня – синильна.
Вода – нестерильна.
Жизнь коротка, а ты не двужильна.

Привнесешь баклажку
Компота из абрикосов —
И снова список нерешаемых вопросов:
Откуда абрикосы?
С какого рынка?
И наконец – где серединка,
Брюшко и спинка?

Привнесешь человеку
Корзинку малины —
Будешь свидетелем
Выкидывания половины…

Мелковата.
Грязновата.
Не малина – а стекловата.
Хороши наши люди.
Наслажденье одно.
Это не люди,
А стекловолокно.

В омлете – отыщу бекон.
Гранже – в дорожной сумке.
А дух моих духов, флакон —
напомнит мне о Мунке.

Не будет голову мою
Держать сосед по раю.
Я по пути вам все спою.
В дороге доиграю…

Последний маленький сынок
…Во сне сжигает спички.
Хваленый мамин сосунок,
по мне, он легче птички.

Кто лучше Мунка нам под стать?
Черней и тише ада?
Быть может, Муха?.. Улетать,
лететь отсюда надо.

Более или менее хочется жить.
Более или менее. Более или менее.
Хочется строить. Не хочется крушить.
Дамы с аномалиями – не дамы с камелиями.

Более или менее
Не хочется страдать.
Все еще верится —
Что все перемелется.
Куда-то девалось умение рыдать.
…Зато появились иные уменьица.

Более или менее —
Тут состою…
При этой старой мельнице —
Малою мышью.
Все менее стóю.
Все больше пою.
Спокойно говорю:
Ай уиш ю. Ай уиш ю.

Кто сильно любит —
Тот нескоро забывает.
А тот, кто слишком скор —
Он не со мной, увы.
Не знаю – правда ль?
С кем-то до сих пор бывает?
Возможно, где-то
За пределами Москвы.

Я целый год жила
В тени одной ладони.
Ее давно пора забыть —
Но не смогла.
Не то чтоб после
Мне не встретились Любови —
Но только эта
самой долгою была.

Она была, тяжелая, густая.
Свинец и мед, я помню,
Все еще течет.
А без нее – зачем и жизнь
тогда пустая?
Где самым быстрым дням
Моим не нужен счет.

Кто умер раз —
Потом нескоро оживает.
А что там было,
На заброшенном мосту?
…но если правда —
Что оно еще бывает —
Есть на кого оставить
Старую Москву.

Дом ученых сегодня вспомнили —
Прибалтийские очаги.
Прибалдевшие были, скованные —
Цепью с левой до правой ноги.

Там рыбачили и судачили.
Никого никто не стерег.
Не рыдая расстались с дачами
И пополнили лагерек.

Отказались от электричества.
И от стула, и от стола…
Не невиданное количество.
Но уж сотня-то нас была.

Седовласые беспризорные,
Авантюрные дураки.
Основали школы озерные —
Где сновали, как гусаки…

Гусаки со своими гусынями…
С сыновьями и дочерьми.
Никакой сумы не просили мы,
Ну и точно уж – не тюрьмы.

Так жила тогда академия:
Академики-старики
И еще два-три поколения
Не попавших под тесаки.

Не замечаешь мелкий чахлый дождь,
А он стоит стеной вторые сутки…
Когда с пакетом пончиков идешь,
Купила – и несешь своей малютке.

Танцуй и пританцовывай, душа,
Пока еще в хрустящей оболочке…
Что пончики… А тут и ты, шурша,
Покинешь тело бабки-одиночки.

Как Ходасевич пробочку свою
Пронес через горнило эмиграций —
Я пончики носить не устаю —
Как яблоки для гесперид и граций.

…Одних лишь этих булочных задор
Ласкает всех и вся, светло и хлебно.
Багет и мелких булочек набор —
И – где там дождь?
Все вообще волшебно.