Вероника Долина - Цветной бульвар

Погода бывает мерзкой.
Бывает и благодатной.
На нашей Красноармейской
Была я ловильщик знатный.

Куда же я так спешила?
За мной, что ли, гнались волки?..
Начальственные машины,
Прекрасные были «Волги»!

Водилы не вороваты,
Водилы не виноваты,
Водить меня обучали
И были не староваты…

Среди трепотни гусарской
По нашей Москве покорной
Я мчалась в машине царской,
Такой безвозвратно черной…

Зачем я все вспоминаю?
Какого такого черта?
Москву, что ли, поливаю
В районе Аэропорта?..

Затем, что нехороши мы…
Что впадины нам, что горки…
…я плохо ловлю машины
В готовом на все Нью-Йорке.

А завтра снова – жди парома…
И Бруклин на исходе дня…
Придет машина в полвторого,
И – только видели меня!

Приеду к старикам на Брайтон,
Пойду с бабульками на бич…
Конечно, может, и не рай там.
Но – не московская же дичь.

Короткий сон. Потеря веса.
Неочевидный аппетит.
Паромчик тут. На кромке леса.
Потом поедет – полетит.

Ни выспаться, ни утопиться.
И не вода – аэрозоль.
Все тверже, все грубей копытца.
Одна железная мозоль.

Неблизко гавань. Плыли, плыли…
Все там же. Как я ни радей.
Что вспомнишь после? Только мили?
Или на берегу людей?

Я снова выступлю по роли,
Хотя боюсь, что выйду из…
Но завтра снова на пароме
Отправлюсь в город Сент-Луис…

И дальше, но пускай отвага
Не покидает нипочем
Того, кто полетит в Чикаго —
С одной гитарой за плечом.

Быть может, дихлофосом, дустом —
Остановить меня успеть?..
Но в воскресенье город Хьюстон
Приговорен. Там будем петь.

И главное. Безмерно рада.
Тут всех давно должно мутить.
Вот только Денвер (Колорадо)
Еще придется охватить.

Там, в понедельник, в ресторане…
Последний звук… последний бал.
Предупреждаю всех заране —
Кого паром мой задолбал.

…но скоро – снова за работу.
И смех и грех. И грязь, и мрак.
13-го, уж в субботу —
В Москве поэт де Бержерак.

Цветут – и крокусы, и слива
В Чикаго. Всем бы так цвести.
…До Мексиканского залива
Паромчик должен довезти…

В Чикаго озеро, не демо и не промо,
А просто озеро. Запомни, запиши.
А если кто-то не нашел себе парома —
Так ведь и в теле можно не найти души.

Так, до последнего патрона
Мы будем биться с темнотой…
Сегодня снова жду парома.
Чикаго – город непростой…

С Техасом говорить стихами…
Доставил и сюда паром.
Во лбу шумы не затихали —
Как марафонец с топором.

Вдохну отчаянно и хрипло,
Весенний воздушок сырой.
Моя издерганная скрипка —
Вот та воистину герой.

Была и у меня своя метода.
И я, теряясь в море новостей,
С чувствительною разницей в три года —
Когда-то родила на свет детей.

Но в день один и тот же, как будильник.
В конце апреля. Так, чтоб в Первомай —
Мужчина бы наполнил холодильник,
И – марш к роддому, деток принимай.

…Так было – лет назад почти что триста.
Сияло солнце. Плыл пасхальный мир.
Я не была женою декабриста,
и обувь у детей не знала дыр.

Сегодня вспомню об апрельском часе.
Мне весу было – 45 кило.
Спасибо, братцы, вам – Олегу, Асе.
Мне, как и обещалось, повезло.

Уснула под грозу, встаю с дождем.
Не слышно соловья или голубку.
Огромна лужа. Знаю – перейдем.
Что дождь промочит —
Выжмем, будто губку.

Ну что погода? Я же пилигрим.
Мне дождь как солнце.
Без стиха – ни шагу.
Перо отточим, рифму заострим.
Вставай, Планше,
Давай сюда бумагу.

…Кролик чугунный, эпический, давай-ка, меня вези.
Самой не добраться до поезда —
Мне, слабенькой и усталой.
И пусть никто не показывает мне Бондарчука вблизи…
Все-таки он металлический,
Не нравящийся мне малый.

Не тянет он на титана.
Странная голова…
Наподобие набалдашника.
…Голос полон дурной морали.
Из Бахчисарайского фонтана – играл бы, пока я жива.
Или Отелло – как папа.
Как они уже и играли…

Тогда вот так… я в Лейпциге была.
Как водится, я людям песни пела.
Ко времени едва-едва успела,
Прихрамывая, по перрону шла.

И вот, когда почти окончен кросс,
Я из иных времен встречаю фото:
Старинный черный тяжкий паровоз.
Угрюмый, но готовый для полета.

…В рабочем виде, дремлет на пути.
И сверху ящик с угольком
Искрится.
Вот-вот, пожалуй, может отойти,
Едва огонь, где надо – загорится.

Устало осмотрела уголок.
И вижу – камень и резьбу на камне.
И сверху так насыпан уголек…
И тут, боюсь, не хватит языка мне.

Я вижу ясно слово «Терезин».
И на вокзале, чистом и прозрачном —
Тот самый ветерок меня пронзил.
Окутал темным облаком барачным.

…Такое то барокко, мил-друзья,
Я в Лейпциге видала. Что ж, погуглим?..
Оно там есть. Бесшумно, не грозя —
Стоит и спит, заправленное углем.

Какой мы замок тут видали!
Мы в воду камушки кидали,
А он стоял на берегу —
Хорошенький до не могу…

Нафабрен и наштукатурен,
Весь отшлифован, окультурен…
Мостов и лестниц кутерьма,
И потаенная тюрьма…

…И тут же анекдот немецкий:
Вот тут-то офицер советский
Однажды ванну принимал…
Ну ванна-то – не криминал?..

Но так, похоже, веселился —
Что вниз насквозь и провалился,
На предыдущий, что ль, этаж…
Для замка – высший пилотаж.

И эту дикость на привале —
Еще впечатали в скрижали,
Чтоб каждый местный тут турист —
Попомнил, как наш брат игрист…

А в замке тот же самый климат…
И камни смертушки не имут.
Все те же камни, черт возьми.
А отшлифованы людьми.

Мне был бассейн термальный дан.
Таких бы нашим городам,
Немытым, непротертым,
Еще живым – но мертвым.
Германия – Восточная.
Задание – неточное.
И все мое сознание
Какое-то проточное…
Я задремала, мезами…
Меж нами, тонкими людьми,
Я тут дремлю открыто.
Простите уж пиита…

Вращайся же, мой скромный диск.
Не возвращайся, Отто Дикс,
В родимые поселки,
Где темень и осколки.

Ты был тут главный генерал.
Ты и остался – минерал,
Из здешних аметистов.
И нежен, и неистов.

Уехал, не отдал редут…
А вот меня в театр ведут —
Чего-то из балета…
Саксония и лето.

…Смотрю, как мой ровесник, полный сил —
Восходит в небо – как и попросил.
Как дедушка Глазков…
Как Леонардо…
Как прочие небесные тела —
Кому земная жизнь тесна была,
Художники иного авангарда…

Смотрю в слезах.
Но, как ни обнимай
…Того, кто переходит месяц май —
Не все пройдут вторую половину.
Не с каждого снимается вина.
И пальцу больно от веретена —
А замок спит. И переждет лавину.

Смотрю в окно – там полтора часа
Идет одно кино, где небеса —
Как пастбища нестриженых баранов.

Повсюду замки. Стены снесены.
И сбрызнуты луга, и зелены.
…Все спасены. Взлетает
Балабанов.

Вот любопытно.
Вот же ведь Москва.
И солнечно, и тополь, и трава.
Но уезжала – месяц как отсюда…
И щиколотка ныла,
Тихий факт.
Нога с ногою даже шла не в такт.
И, как всегда, в пути случилось чудо.

И перестала щиколотка ныть.
…И я могла ходить, летать и плыть.
С десяток городов – как на пуантах.
Играла на кифаре, как Гомер.
В музеях проводила свой замер.
И не желала знать о дилетантах.

Поскольку я-то профи, старый вепрь,
Которому любой не страшен ветр,
И грозы, и дожди, и континенты.
И щиколотка, что была в Москве,
Ни разу не мелькнула в голове —
Хотя бывали разные моменты.

Короче – все, молчала, день и ночь.
И я о ней забыла – дескать, прочь
Пошли, мои артрозы. Я об этом.
А щиколотка, темная душа,
Хотя и отсиделась, не дыша,
В Москве очнулась.
…Родина, с приветом!

Сегодня удивительно черно.
Темно ночное мирное окно.
И пух тяжелый не летит уже
На этом, на четвертом этаже.

Детей моих невидимый патруль.
Людей моих неведомый пароль.
Дверей моих сломавшийся замок.
…одни стихи приходят
под шумок.

Не увидела моя мама
Золотистого Амстердама.
Не успела. А как хотела…
Так хотела – мечтала прямо.

А была моя милая мама —
Самая настоящая дама,
Для которой все продавщицы
И раскладывали вещицы,

И разглаживали любовно,
Щебеча, как есть, поголовно.
А моя античная мама
Шла, несла себя – только прямо.

Папа мой и летал пониже,
И мечтал-то лишь о Париже.
Но Москва пустить не хотела,
Пока мама не улетела.

Улетела мама на небо —
И взять билеты бы, что ли, мне бы…
Погулять с отцом – не счастливо,
Но хотя бы – не сиротливо.

А не так, как было на деле.
А на деле – не углядели.

Я пишу это много позже.
На отца похожа, похоже.
Я сама себя укротила,
Но Москве моей не простила.

А чего я ей не простила?
Что родителей упустила.