Анатолий Гейнцельман - Столб словесного огня. Стихотворения и поэмы. Том 2

Всё уже смрадная старуха
Чертит волшебные круги,
Всё злобней царственного духа
Вокруг сближаются враги.
Гетера-Жизнь ведет седая,
Давно отвергнутая мной,
Иссохшей грудью припадая
На похоти вселенской гной,
Рабов Антихристовой орды
На келью пасмурного мниха,
Где красоты былой аккорды
Журчат, доплескивая тихо.
Всё легче гибнущее судно,
Иконы, библии за борт
Бросает инок безрассудный,
И кровь ручьями из аорт
Его в гнилое льется море,
Где человеческие крабы
Грызутся в исполинском споре
В еще не виданном масштабе.
Всё уже у него плацдармы,
Всё ближе смрадные круги,
Но не подверженному карме
Не страшны цепи у ноги!
Грааль мистических мальвазий
У воспаленных держит уст
Его возлюбленный Фантазий,
И неувяден алый куст
Пятьнадесятилетней Розы,
Шипами всползшей на алтарь,
Пронзившей сердце серой прозы,
Как паладины Божьи встарь.

Был полдень жаркий. В кипарисах
Звенели пьяные цикады.
Лучистый дрок по склонам высох.
Непобедимые Армады
Тысячеликих облаков
Вливали тихо водопады
Свои в лазоревый альков
Без основанья и преграды,
Где вдохновенный дремлет Зодчий,
Забыв обязанности отчей
Прямой, казалось бы, свой долг.
Мессианический умолк
В сердцах давно уже припев
И у поэтов, и у дев,
Коммунистический трезвон
Дороже нежных анемон.
Остались только ты да я,
Погибнувшего бытия
Два яркогранные осколка,
Как мед готовящая пчелка
Меж торжествующих зверей.
Незримые меж мрачных рей
Кладбищенского кипариса,
Как тень влюбленного Дафниса
И нежноликая Хлоэ,
Бредем мы промеж урн разбитых,
Эмалью плющевой увитых,
И Requiem читаем дивный,
Звонко-тягуче-переливный
До нас преставленным поэтам,
Мечты и красоты аскетам,
Духовных истин паладинам
С мечом цветным и белым крином
И поднятым навек забралом…

И по кладбищенским подвалам
Вошли мы в старый колумбарий.
Богач и отошедший парий
От пола до нависших сводов
На залуженных сковородах
Сгнивали в подземельи том
С навек засургученным ртом.
В давно погаснувших лампадах
Оливковое горкло масло,
Венков увядших пряно-сладок
Истлевший цвет, и букв погасла,
Всеченных в мрамор, позолота,
Лишь кое-где остался кто-то,
Резцом оплаканный на грош,
Незабываем и хорош,
Да в паутине вилась лента:
Два одиноких воробья
Под ней в заржавленной лампаде
Устраивались для жилья.
Размерно, чинно, на параде
Так не равняются солдаты,
В восьмивершковые палаты
Ушли людские хризалиды,
Все незабвенные, увы,
На год, на два, не для обиды
Будь сказано детей, вдовы,
Иль неразлучшейшего друга,
Но точка жизненного круга
Не за простенком кирпича, –
Духовная теперь свеча
Мерцает у подножья где-то,
Как атом лучезарный света,
Синеколонных алтарей.
Дедов, отцов и матерей
Мы вслух читали имена,
Чтоб не пугала тишина,
И продвигались со свечой,
И шаг наш был такой глухой,
Что поневоле мы пугались.
За нами тени колыхались,
Как перепончатая мышь,
Жилища колокольных крыш,
И чья-то тень, простерши персты
Руки холодной и отверстой,
О чем-то умоляла нас;
И чей-то возбужденный глас
За нами слышался: «Скажите,
Скажите всё ей! Разъясните
Земные узы бедной крошке,
Пусть выпорхнет через окошко
Она лазоревое в рай…
В гробу ей душно: ай, ай, ай!»
Бледнее стали мы рубашки,
Вдоль позвоночника мурашки
Поползли, и холодный пот
Закапал с белых терракот:
«Мне страшно, милый мой отшельник,
Мне желтый дрок и можжевельник,
И розанки святого Циста,
И туч жемчужные мониста,
И цикотание цикад
Дороже траурных аркад
И смутных мыслей об Аиде;
В далекой солнечной Тавриде
Меж крапивой ходжей тюрбаны
Иль крестоносные поляны
Меж плачущих в снегу берез
Мне сказочней метаморфоз
Духовных тайну обещали;
Уйдем от мраморной печали
И от надгробных прописей
На свежий воздух поскорей!»
Мы участили шаг, но вдруг
Сверкающий узрели круг
С мерцающей внизу лампадкой,
И лавра запах жутко-сладкий
С последним стоном блеклых роз
Пахнул в лицо нам из квадрата,
Где гроздь многострадальных лоз
Сгнивала чья-то без возврата;
И в том алмазовом кругу,
Как вешний цветик на лугу,
Позолотел, порозовел,
Цветами радуги запел,
От жизненного хмеля млея,
Как от лобзаний Галатея,
Банальный мраморный рельеф.
Со светописи, одурев
От каменного ремесла,
Под крики, брань и рев осла
Старик-обаццатор младенца
Под синей тенью San Lorenzo
В каррарский сахар за три дня
Врубил, судьбу свою кляня.
Как колос золотились кудри,
Под слоем паутинной пудры
Веселый заиграл румянец,
Какой папаша-итальянец
На щечках у своих детей
Не видел с женушкой своей.
Зажглися губки милой крошки,
Открылись круглые окошки –
И два кусочка бирюзы
Сверкнули в них, и две слезы
Скатились на Тебя, Христосик,
На ленте бледно-голубой,
А носик вздернутый, а носик,
Каких не видел я давно,
С тех пор, как преисподней дно
Покинул, Ангел мой, с тобой
Ради Авзонии святой; –
Такие носики ребят
Из -под косыночек глядят
На полустанках подмосковных,
С лубками ягод краснокровных
В землей замурзанных ручонках, –
И голосочек милый, звонкий,
С тоской изведавшего крыл,
Из камня грустно вопросил:
– «Вы русские? По звукам слышу;
Вы русские! Гляните в нишу!
Из мраморных в ней очертаний
Душа бедняжки с вами Тани
Десятилетней говорит;
Душитель деток – дифтерит
Ее в прошедшем феврале
Прижал за плечики к земле,
Но несчастлива так она,
Что чужедальная страна
За духом бедненькой сиротки
Не выслала воздушной лодки,
И Ангел-кормчий не пустил
Ее движеньем белых крыл
На борт чистилищной ладьи
За то, что в ней на все лады
Душа стремилась в отчий край,
За то, что Боженькин ей рай
Казался менее желан
Снежком опушенных полян,
Лесных прогалин и полей
Умершей матери своей.
Как под копытом подорожник,
Папаша бедный мой, художник,
Задохся в первый год войны
На этой солнечной чужбине,
Мечтая о родной святыне,
О горсти отческой земли
Для исстрадавшейся пыли;
Мамаша бедная за ним,
Как белоснежный серафим,
Три года с лишним прострадав
(Ее виющийся удав
Земного долга в кабалу
Не получил), отдав крылу
Свою болезную Психею,
Помчалась также к Эмпирею.
Одна, одна среди этюдов
Осталась папиных сиротка;
В ее тоскующих причудах
Не находила смысла тетка,
Качал почтенной головой
Профессор-психиатр седой.
А я меж папиных картинок
Печально проводила дни.
Березки, куполочек, инок,
Пасхальные в руках огни,
Царевны пышные и терем,
Царевич, лес дремучий, волк
И витязей несметный полк!
Чего очами не измерить,
Чему с трудом большим поверить.
Santa Maria мне del Fiore
И остросводный Santa Croce
Не успокаивали взоры,
От слез не осушали очи,
Fiesole и San Miniato,
И медицейские палаты,
И лавр, и кипарис, и розы
Одной корявенькой березы,
Что оброняет у дорожки
Кладбищенской свои сережки,
Не заменяли никогда
И проходили без следа
В моей молящейся душонке,
И голосочек звонкий, звонкий
Звал неустанно отовсюду.
– Иду, иду, я тут не буду,
Не буду, не хочу я, мама!
И скоро завершилась драма,
Смерть подкосила хилый цветик;
За этим кирпичом скелетик
Мой бедненький, а мотылек
Моей психеи недалек, –
Парит он между этих плит,
И сердце у него болит,
Болит за то, что, отчий край
Не повидав, он должен в рай
Необлюбованный попасть.
Хотелось мне туда одной
Слетать прошедшею весной,
Но через гряды Апеннин
Суровый Божий паладин
С мечом пылающим меня
Не пропустил, хотя три дня
Под облаками у Чимоне
Порхала в снежном я виссоне…
Ах, расскажите бедной Тане,
Вы были в православном стане
И чудо вы богатырей,
Опору Бога и Царей,
В Москве наверное видали,
Как в Кремле ратников встречали
Победоносные войска
Митрополиты и толпа,
Как на Иване на Великом
Священным колокола вскликом
Встречала русская земля,
Несметным толпам веселя
Ликующую в слезах душу,
Великорусских паладинов,
Сермяжных царских исполинов?
Я вашу повесть не нарушу
Нетерпеливым восклицаньем!» –
Мы ей ответили молчаньем
И пораженные виденьем,
Нам стало нестерпимо тяжко,
И ты промолвила с волненьем,
Ко мне прижавшись: «Ах, бедняжка!» –
И, внутренним сияя светом,
Головка Танечки-сиротки
Тянулась в сумрак за ответом,
И грустные полились нотки:
– «Зачем молчите вы, зачем?
Снимите жизненный ярем
С застрявшей в терниях пичужки!» –
И голос плачущей старушки,
Витавшей, словно фимиам,
По эпитафийным плитам,
Шептал, молил не уставая:
– «Отройте ей ворота рая!» –
Но безглагольны, как чурбаны,
Стояли мы, сочились раны
И желчь была у нас во рту;
Мы нашу лучшую мечту
Похоронили в омут слез
Средь лихорадочных берез…
– «Ах, почему, как скорбных жен
Голгофных, глаз ваш расширен,
И, как осиновый листок,
Дрожишь ты, милый голубок?» –
И звезды темные ко мне
Ты подняла в могильной тьме
С вопросом жутким – и тогда
Глазами я ответил: да!
– «Танюрка, милая сестрица,
Печальную услышишь весть,
России, сказочной царицы,
Уже на свете Божьем несть!
Долготерпивая жена
Детьми своими казнена!» –
Глазенки мраморной малютки
Раскрылись от жестокой шутки,
Как у сраженных Ниобид;
Всё то, что миллион обид
Неслыханных, необычайных
У нас за восемь создал лет,
То человеческою тайной
В ней сразу твой сваял ответ.
И стон надрывный, жалкий, резкий,
Верней бурава и стамески,
Пронзил нам души и гробницы,
И найистлевшие частицы
В ячейках содрогнулись праха,
И от трагического аха
Умолкли пьяные цикады
И распластались туч громады.
– Зачем убили злые детки
Святую мученицу мать?
– На волю выпустил из клетки
Их злой и хитроумный тать.
– Как будто в безбережной степи
Возможен был для душ острог?
– У каждого свои есть цепи,
И несвободен даже Бог!
– Зачем же было убивать
Святую мученицу мать?
– Зачем фарфорную головку
Ты кукле вскрыла и коровку
Пегую из папье-маше
Распотрошила в камыше,
Когда она на водопое
Отказывалась пить на зное?
– Я посмотреть хотела, милый,
Что делается там, внутри…
– Их убедили, что постылый Россия край и что цари
Всему виною, что без Бога
К благополучию дорога.
– Так всё погибло, значит, всё?
– Лонгиново мы ей копье
Всадили пред исходом в ребра:
Гной выступил из раны, кобра
Зашевелилась подле трупа,
И кто-то засмеялся тупо…
– А Царь, а вся Его семья?
– В Екатеринбурге судья
Кабацкий на смерть осудил
Ее, царевишен истлил
С Царицею перед Царем,
Затем страдальцев шестерых
Умучили, сожгли и, пушку
Священным прахом зарядив,
Пальнули в хвойную опушку,
Где над Россией плакал Див!
– А Божьи храмы, куполочки,
Червонные Христа цветочки?
– Иные взяты на танцульки,
И комиссарские девульки
Заморский фок-трот пляшут в них,
Иные сожжены, и стих
В них колокола голос медный,
В других убит священник бедный,
Во всех ободраны иконы,
Поруганы святые мощи,
И редко, редко бедный тощий
Поет святые антифоны
Смельчак какой у алтаря,
Без риз и без пономаря,
Без свеч святых, в толпе голодных,
Едящих трупы псов свободных,
Идеи пакостной рабов,
Бродящих трупов без гробов!
– Аминь! – под сводом повторила
Скорбящая во мраке тень,
И темно-синяя покрыла
Крылами угасавший день
Любимая Хаоса дочь,
Святая девственница Ночь.
Потухли незабудки-глазки
И ротик-ягодка потух,
Поблекла золотая сказка
Кудряшек Таничкиных вдруг.
Холодный, пыльный всюду камень
Из-под пастели проступил,
Погас овала яркий пламень,
И где-то филин завопил.
И только шорох звонкий крылий
Еще под сводами звучал,
И жестяных дрожали лилий
Венки и в петельке бокал.
И страх рукою ледянистой
Оплел нам темя. Во всю мочь
Бежали мы на воздух чистый,
Где царствовала Дева-Ночь.
Безмолвно всё! И лишь Чимоне,
С волнистым фризом Аппуан
Блистали алою короной,
В багровый глядя Океан.
Из туч, пылающих гигантов,
Лились рубинные каскады,
Опалы, бирюза, брильянты –
Заката яркие менады.
В долине спящей, в сизой дымке
Оливковых садов дриады
Кружатся в шапке-невидимке.
В аквамариновой прохладе
Угрюмо в бронзовых шеломах
Стоят попарно кипарисы
На золотых вершин изломах,
Как в черных мантиях Клариссы
У труб серебряных на хорах,
И ласточки, сменив цикад,
Разящим душу пели хором,
Врезаясь в золотой брокат.
Ave Марийный перезвон
На древней башне Буондельмонте
Всё на пять миль вокруг в амвон
Преображает в Ахеронте
Земном для обращенных к Богу,
Стремленьем ущемленных душ.
И вышли мы на тихую дорогу,
От кладбища на паперть храма
Змеившую, как желтый уж.
Дух захватила панорама,
Ум волновали груды звезд,
Уже мерцавших в синем плюше,
И стал я, как влюбленный дрозд,
Руладить в розовые ушки
О Вечности, священной маме,
О Тайне, девственнице чистой,
О Родине, подавшей камень,
О Розоньке моей душистой,
Пресветлом Ангеле моем,
О том, как на Земле нам тесно,
О том, чего за рубежом
Мы ждем, и горлицы крылом
Касалась наших алых лиц
Одна из мириада птиц
Вокруг незримых, крошка Таня,
Ликующая: Осианна!