Автор неизвестен Европейская старинная литература - Лузитанская лира

Пусть полководец, выиграв войну
И в лаврах возвратившись из похода,
Горд, что молва о нем в устах народа
Мгновенно облетела всю страну;

Пусть, у порока низкого в плену,
Скупец богатства множит год от года,
Везде ища корысти и дохода,
Чтоб золотом набить свою мошну;

Пусть самодержец, одурманен славой
И лестью, у его простертой ног,
Над самой мощной властвует державой,—

Марилия, я б стать счастливым смог
Лишь близ тебя и лишь имея право
Занять в твоей душе хоть уголок.

Когда, одевшись утра дымкой алой,
Волшебный день земле улыбку шлет,
Уходит скорбь, но солнечный восход
Отрады не сулит мне, как бывало.

Когда же тьма набросит покрывало,
И звездами заблещет небосвод,
Воображение терзать начнет
То ужасом, то скорбью запоздалой.

И я взываю из последних сил —
Не слышит бог иль услыхать не хочет —
Впустую тратится молитвы пыл,

Вершится казнь, которой нет жесточе:
За что, за что всевышний мне судил
Пустые дни, мучительные ночи?

Мечтаний, мнимостей, пустых химер
Легко мы поддаемся ослепленью,
Летим, не внемля предостереженью,
Не учит ничему чужой пример.

Навстречу смерти мчим во весь карьер,
Маячит нам удача смутной тенью,
Разбивши лоб себе, кричим в смятенье,
Пеняем на суровость горних сфер.

Но если впрямь мы господа рабы,
Зачем он в нас возжег рассудка пламя?
К чему столь мощны прихоти судьбы?..

И кто тогда так злобно шутит с нами?
Помочь не могут пени и мольбы
Погубленным своими же страстями.

Здесь, где склонясь перед всевластной силой
Закона, изнуренный, в кандалах,
Я ощущаю, как тоска и страх
Укореняются в душе унылой,

Не воет бурный Нот, и легкокрылый
Зефир не веет, не звенит в цветах
Пчела, не слышно трелей нежных птах,
Не досаждает крик совы постылой.

Я человечеством отвергнут; мгла
Вокруг меня, и солнце с небосвода
Не шлет мне ни сиянья, ни тепла.

Лишь привиденья кружатся у входа…
О мрак! О ужас! Будто умерла
Или лишилась языка природа.

Сколь, о Камоэнс, мы с тобой едины!
Похожей мы отмечены судьбой:
Один и тот же случай нас с тобой
Забрасывал на дальние чужбины.

Я видел Ганг в недобрые годины,
Измучен нищетою и борьбой;
Терзаем был любовною алчбой:
Как не узнать твоей судьбы картины?

Не взыскан жизнью и не обогрет,
От неба жду последнего удара,—
О да, различий между нами нет,

Похожи мы… Но лишь в одном не пара:
Ведь если мы равны по части бед,
То где мне до тебя по части дара!..

Голубоглазый, смуглый, исхудалый,
Не великан, однако не мозгляк;
Глаза — с грустинкой, как у всех бедняг,
С горбинкой — нос, притом весьма немалый;

Ценящий больше страсть, чем идеалы,
Оседлости неумолимый враг,
Отравы ада пьющий, как маньяк,
Сколь ни темны от сих питий бокалы;

Поклонник сразу тысячи божков
(Девиц, прошу прощения покорно),—
Спешащий в церковь реже, чем в альков,—

Таков Бокаж[115] — в нем есть таланта зерна.
Точней, он сам решил, что он таков,
Пока терзался ленью непритворно.

Уже Зимы растаяла короста,
Оделись юной дымкой дерева;
Луга полны ромашек, и в права
Весна вступает ласково и просто.

Повеяло дыхание норд-оста,
Амурам срок пришел для баловства,
В прохладном Тежо светит синева,
И видно в травах ускоренье роста.

Марилия, любезно соизволь
Взглянуть на эти листья, эти всходы,—
Со мною вместе им хвалу глаголь!

Зачем Двору слагать пустые оды?
Нам быть с тобой приятнее насколь,
Любуясь вешней благостью природы!

И Солнца диск, и золотые блестки,
Что иногда сгорают на лету,
И та, что для влюбленных в темноту,
Как лицедей, восходит на подмостки,—

И вал морской, что бьется в берег жесткий,
И снег, присущий горному хребту,
Родник, что служит людям и скоту,
И на полях — колосья-недоростки,—

Зеленый лист, и жалящий москит,
И муравей, и жук, чуть зримый глазом,
Мне всё в Природе ясно говорит:

Поверить обстоятельным рассказам
О том, кто в мире всё животворит,
Помимо Веры — помогает Разум.

Напрасно Разум мерит бездну рока,
И жаждет, мраку противостоя,
Знать о грядущих вехах бытия:
В предположеньях не бывает прока.

Я полагал (солгав себе жестоко),
Что есть во мне хотя бы гран чутья,
Я полагал, что ты, Любовь моя,
Дождешься предназначенного срока!

О Небо! О Земля! В какую тьму
Я скорбь мою о сем обмане спрячу?
Во слепоту так просто впасть уму!

Все те, кто уповает на удачу,
Вы, чей удел подобен моему:
Учитесь у меня хотя бы пла́чу.

Луна-пастушка на простор небесный
Выводит звезды, как заведено:
Безумный Алкмеон[116] давным-давно
В такую ночь спасался тьмой древесной.

Меня снедает ужас повсеместный,
И от него сокрыться не дано:
На ком лежит преступное пятно,
Тому весь мир тюрьмой предстанет тесной.

Спасенье — мрак… Но нет! В моем мозгу
Уже лучи Рассвета засквозили:
Я никуда от них не убегу!

О где, Судьба, сияющих воскрылий
Я, наконец, не созерцать смогу?
Не отвечай, — я знаю, что в могиле.

Уже в чужих краях пускавший корни,
Уже не раз бывавший на мели —
Я всех бедней из бедняков земли:
Что может быть печальней и бесспорней?

Фортуне грозной — можно ль быть покорней?
Желания из сердца истекли,
Но умереть от родины вдали —
Я ведаю, удела нет позорней.

Ах, не поступишь Року вопреки.
Пресечь мои страданья и болезни Лишь
Смерть могу просить я по-мужски:

Взываю — будь же в мире всех любезней,
Спаси меня от гибельной руки,
Столь беспощадно волочащей к бездне.

О Смерти лик! О Ночь, которой ведом
Страдалец, возрыдавший, трепеща!
Поплакать дай с тобою сообща,
Наперсница моим старинным бедам!

Велит Любовь — лишь за тобою следом
Брести, средь складок твоего плаща
Стенанью моему приют ища —
О той, что душу поразила бредом.

Вы, чудища, лелеемые тьмой,
Немые привидения и совы,
Скорей ко мне найдите путь прямой —

Откликнитесь на стоны и на зовы,
Чтоб, наконец, смутив рассудок мой,
На душу Ужас наложил оковы.