Симон Чиковани - Стихотворения и поэмы

По обсаженной улице этой
я ходил молодою порой.
Под платанами два силуэта.
Это — мой, а второй — это твой.

Ты проходишь под ними, не глядя.
Ты идешь, не смотря на листву.
Очутившись опять в их прохладе,
я былое обратно зову.

Под стволами воронки в панели.
Камнем выложены их края.
Наши тени близ них уцелели —
вот моя, а вот эта — твоя.

Листья осенью прыщут, увянув,
облетает, лежит большинство.
Если срубят один из платанов,
в яму стану я вместо него.

Не платаны уходят, а время,
а платаны глядят ему вслед.
Я стою здесь с деревьями всеми
и тебе посылаю привет.

Я шаги твои раньше узнаю,
чем платаны начнут шелестеть.
Ты меня на панели у края,
как бывало, по-прежнему встреть.

Я в семь часов иду — так повелось —
по набережной, в направленье дома,
и продавец лукавый папирос
мне смотрит вслед задумчиво и долго.

С лотком своим он на углу стоит,
уставится в меня и не мигает.
Будь он неладен, взбалмошный старик!
Что знает он, на что он намекает?..

О, неужели ведомо ему,
что, человек почтенный и семейный,
в своем дому, в своем пустом дому,
томлюсь я от чудачеств и сомнений?

Я чиркну спичкой — огонек сырой
возникнет. Я смотрю на это тленье,
и думы мои бродят над Курой,
как бы стада, что ищут утоленья.

Те ясени, что посадил Важа,
я перенес в глубокую долину,
и нежность моя в корни их вошла
и щедро их цветеньем одарила.

Я сердце свое в тонэ закалил,
и сердце стало вспыльчивым и буйным.
И всё ж порою из последних сил
тянул я лямку — одинокий буйвол.

О старость, приговор твой отмени
и детского не обмани доверья.
Не трогай палисадники мои,
кизиловые не побей деревья.

Позволь, я закатаю рукава.
От молодости я изнемогаю —
пока живу, пока растет трава,
пока люблю, пока стихи слагаю.

Я в Агзеван за солью еду.
Сижу в раздумье на арбе
и сам с собой веду беседу
и о тебе и о себе.

Вол тянет изо всех силенок,
а впереди туман,
                           туман…
Мне хватит слез твоих соленых!
К чему мне ехать в Агзеван!

Печалью полон я огромной,
себя сомненьями казню.
Тягучий скрип оси аробной
мне клонит голову ко сну.

Сейчас бы сладко и устало
над мирно дремлющей рекой
лизнуть соленые кристаллы,
кусок скалы отбив киркой!

Я только с сахаром был в ссоре.
Всегда я с солью дружен был.
Чтобы не так горчило горе,
его, как черный хлеб, солил!

Я столько знал и бед и боли.
Меня мотало — лишь держись!
Так много в жизни нужно соли!
Ей-богу —
                  с нею слаще жизнь!

Верным спутником был мне табак.
Не смогу я расстаться с куреньем,
Спичка гонит души моей мрак,
Стройность звезд придает размышленьям.

За работою дым табака
Самый лучший мой друг и советчик.
Струйки тянутся в высь потолка
Через серые звенья колечек.

Точно ладан окутал алтарь,
Или дым в курене, как в берлоге,
Или в рощу врезается гарь
Паровоза с железной дороги.

День дождливый. Ущелье Чечни.
Скрип арбы. Туч несущихся клочья.
Электрических станций огни
Где-нибудь в глубине среди ночи.

К огорчению близких, табак
Стал курить я особенно крепкий.
Чтоб удачно писать, как-никак
Я нуждаюсь в хорошей зацепке.

Я не брошу курить и, куря,
Как бы вижу в дыму папиросы
Склон, поросший травой. С пустыря
Я спускаюсь к речному откосу.

На ладони спиральный узор
Недокуренного никотина,—
Точно вид затуманенных гор
Застилает мне дали картину.

Над Метехи я звезды считал,
Письменам их священным дивился,
В небесах, как на древних щитах,
Я разгадывал знаки девиза.

Мне всегда объясняла одно
Эта клинопись с отсветом синим —
Будто бы не теперь, а давно,
О Метехи, я был твоим сыном.

Ты меня создавал из ребра,
Из каменьев твоих сокровенных,
И наказывал мне серебра
Не жалеть для нарядов военных.

Пораженный монгольской стрелой,
Я дышал так прощально и слабо
Под твоей крепостною стеной,
Где навек успокоился Або.

За Махатской горой много дней
Ты меня окунал во туманы,
Колдовской паутиной твоей
Врачевал мои бедные раны.

И, когда-то спасенный тобой,
Я пришел к тебе снова, Метехи.
Ворожи над моей головой,
Обнови золотые доспехи.

Одари же, как прежде, меня
Йорским облаком и небесами,
Подведи под уздцы мне коня,
Чтоб скакать над холмами Исани.

А когда доскажу все слова
И вздохну так прощально и слабо,
Пусть коснется моя голова
Головы опечаленной Або.

Две округлых улыбки — Телети и Цхнети,
И Кумиси и Лиси — два чистых зрачка.
О, назвать их опять! И названия эти
Затрудняют гортань, как избыток глотка.

Подставляю ладонь под щекотную каплю,
Что усильем всех мышц высекает гора,
Не пора ль мне прибегнуть к алгетскому камню,
Высечь точную мысль красоты и добра?

Тих и женственен мир этих сумерек слабых,
Но Кура не вполне обновила волну
И, как дуб затвердев, помнит вспыльчивость сабель,
Топот конских копыт, означавший войну.

Этот древний туман так неполон — в нем стрелы
Многих луков пробили глубокий просвет.
Он и я — мы лишь известь, скрепившая стены
Вкруг картлийской столицы на тысячу лет.

С кем сражусь на восходе и с кем на закате,
Чтоб хранить равновесье двух разных огней:
Солнце там, на Мтацминде, луна на Махате,
Совмещенные в небе любовью моей.

Отпиваю мацони, слежу за лесами,
Небесами и за посветлевшей водой.
Уж с Гомборской горы упадает в Исани
Первый луч — неумелый, совсем молодой.

Сколько в этих горах я камней пересилил!
И тесал их и мучил, как слово лепил.
Превозмог и освоил цвет белый и синий.
Теплый воздух и иней равно я любил.

И еще что я выдумал: ветку оливы
Я жестоко и нежно привил к миндалю,
Поместил ее точно под солнце и ливни.
И все выдумки эти Тбилиси дарю.