Симон Чиковани - Стихотворения и поэмы

Природа Кахетии празднует ртвели,
Желтеющий полдень горит не сгорая,
Уже виноградные гроздья созрели
И яблони стонут, ветвями качая.

На солнце горят серебристые склоны,
А ветер мелодию тянет устало,
И тыквы лежат тяжелы и огромны,
Как лебедей обезглавленных стая.

Природа достигла плодоношенья
И вспыхнула новым, неведомым светом,
И желтое с красным, вступая в сраженье,
На склонах курчавых трепещет под ветром.

О, что я увидел! Выходит невеста,
Окликнула юношу горца с балкона.
Ее красота — как ранение сердца…
А листья струятся дождем с небосклона.

О брат мой! Наполни кувшин до отказа,
Скажи мне свое благородное имя.
Под тенью прохладной широкого вяза
Мне чудится квеври, а рядом давильня.

А жизнь всё течет и течет неустанно,
И я прислоняюсь к высокому дубу
И слышу: зовет небеса Дагестана
Краса, что навеки ниспослана в душу.

Повсюду разлито шафранное пламя,
Как будто другие оттенки иссякли,
И светится воздух, дрожа и пылая,
И сыплются листья, как желтые капли.

И связь моя с жизнью навечно и кровно
Крепится любовью, стихом и судьбою…
Я вижу, невеста уходит с балкона
И станом играет, как мастер строфою.

Всему дана двойная честь
быть тем и тем:
предмет бывает
тем, что он в самом деле есть,
и тем, что он напоминает.

Я представлял себе корабль
всегда, когда смотрел на Греми.
Каким небесным якорям
дано держать его на гребне?

Я знал — нет смерти на земле,
нет ничему предела,
                                если
опять, о Греми, на заре
твои колокола воскресли.

Вкусивший гибели не раз,
твой грозный царь, поэт твой бедный,
опять заплакал Теймураз,
тобой возвышенный над бездной.

Кахетии так тяжела
нагрузка кисти виноградной.
Вокруг покой и тишина
и урожая вид нарядный.

От заслонивших очи слез
в счастливом зрительном обмане,
твой странник, Греми, твой матрос,
гляжу, как ты плывешь в тумане.

В три пополудни, по тропе оленьей,
по горной тропке пробирались мы
и забрели в гомборский лес осенний,
в столпотворенье хрупких светотеней,
слепящих красок и кромешной тьмы.

Сперва в гомборской чаще было тихо,
потом издалека, с отвесных скал,
оленя окликала олениха,
и лес ветвями небо рассекал.

Казалось нам, что он в работу втянут;
янтарных листьев осыпался зной,
и было слышно, как шафраны вянут
на травянистой просеке лесной.

Мы постепенно углублялись в осень,
был горный лес приземист и поджар.
Со звоном шишка ударялась оземь,
шиповник ноги под себя поджал.

Гудели глухо суходолов ульи,
и плющ капризно задевал плечо,
и, как в жаровне тлеющие угли,
потрескивали кроны горячо.

Хотелось гладить ствол ребристый
                                                         граба,
с листвой в чащобах затевать
                                               возню,
чтоб наши пальцы трепетали слабо,
как от прикосновения к огню.

Переливались яркие подвески
зажженных люстр, и лесу
                                         не спалось,
и свет струился нестерпимо резкий,
кустарники пронизывая вкось.

Гомборский бор готовился
                                            к молебну,
чего-то ждали ветви и стволы.
А мне казалось — навсегда ослепну,
не выберусь вовек из этой мглы.

Перед лесной, задебренной
                                            протокой
я замирал над медленной водой,
мечтая о фиалке одинокой,
о зелени иорской молодой.

И в грозно бронзовеющем уборе,
на склоне вечереющего дня,
пылал мятежным факелом Гомбори,
испепеляя красотой меня.

Если б ранее цену Кахети узнать —
Я разжег бы костер в Алазанской долине,
Цинандальскую розу сумел бы сорвать
И поведал бы ей всю печаль, всё унынье.

Я отцу нареченной сумел бы поднесть
Соколенка, украшенного бубенцами,
Но судьба не судила в Кахети осесть,
Породниться душою с ее сыновьями.

В том краю, где тревожно шумит Алазань,
Вскормлен братьями мой разукрашенный сокол…
О Кахети! Опять красотою нагрянь,
И, как встарь, подниму я свой кубок высоко.

Кто мне кубок вручил? Кто наполнил кувшин
В час, когда Алазань, затаивши угрозу,
Клокотала, — и в этом одна из причин,
Что не смог я сорвать цинандальскую розу.

Гость недавний, хотел бы узнать я о том,
Кто взлелеял просторы прекрасного края,
Кто вручил мне мой дар — разливаться стихом,
Красоту кахетинской земли воспевая?

На качелях сначала туда
Я взлетаю — и тут же обратно.
А в лесу красота, пестрота…
Липы… Солнце… Дрожащие пятна…

Я качаюсь, как спутник горы,
Выполняя ее приказанье,
И смотрю, как природы дары
Принимает внизу Алазани.

Я вкусил здесь от древа добра,
Почерпнул вдохновение в ртвели,
И мне кажется эта страна
Легендарной землей Руставели.

Лес в веснушках, а в небе орлы,
Дым колышется над очагами,
И колышутся склоны горы,
И качели играют с тенями.

Кто же там, не жалея вина,
Разливает его в полумраке?
Это гимн красоте? Тишина?
Бормотанье струящейся влаги?

Мне бы горы окликнуть, да так
Молодецки, чтоб эхо взлетело!
Кто тревожит листву на дубах
И осины дрожащее тело?

Жажда жизни со мной до сих пор,
Туч не вижу я на небосклоне,
Только слышу, как дышит простор,
А Кахетия — как на ладони!

Да орлы продолжают свой круг,
Да янтарь осыпается с ели…
И колышутся горы вокруг…
Или это всего лишь качели?

Излука моря, горы и предгорье,
И на откосах чайные кусты.
Мне волноваться впору бы, как море,
Но я молчу: я в круге красоты.

Стою в тени — платан среди платанов —
И жду волны вечерней. Вот когда,
Как дикий хор кудрявых великанов,
Нисходит к морю горная гряда.

Кувшину сердца суждено пролиться,
Мой жар остудят ветер и листва.
О, жизнь моя! Еще одна страница,
Как парус в море, брезжит мне едва.

Уходит день — хевсур светлобородый,
Из сумерек я вглядываюсь в даль:
Мне люб закат, воспламенивший воды,
И дней осенних светлая печаль.