Симон Чиковани - Стихотворения и поэмы

Прекратим эти речи на миг,
пусть и дождь свое слово промолвит
и средь тутовых веток немых
очи дремлющей птицы промоет.

Где-то рядом, у глаз и у щек,
драгоценный узор уже соткан —
шелкопряды мотают свой шелк
на запястья верийским красоткам.

Вся дрожит золотая блесна,
и по милости этой погоды
так далекая юность близка,
так свежо ощущенье свободы.

О, ходить, как я хаживал, впредь
и твердить, что пора, что пора ведь
в твои очи сквозь слезы смотреть
и шиповником пальцы поранить.

Так сияй своим детским лицом!
Знаешь, нравится мне в этих грозах,
как стоят над жемчужным яйцом
аистихи в затопленных гнездах.

Как миндаль облетел и намок!
Дождь дорогу марает и моет —
это он подает мне намек,
что не столько я стар, сколько молод.

Слышишь? — в тутовых ветках немых
голос птицы свежее и резче.
Прекратим эти речи на миг,
лишь на миг прекратим эти речи.

По всем путям со мной ходила ты.
Двадцатилетний путь прошла со мною.
И пройденные годы, как хребты,
стоят и застывают за спиною.

Над нами мелкий дождик моросил.
Смывал обиды, сплетни, небылицы.
И все-таки тебя я сохранил,
сберег, как сокола на рукавице.

У нас один очаг и два крыла.
В твоих глазах горит заря рассвета.
А голова моя белым-бела,
бела от нерастаявшего снега.

А время за спиною у меня,
но мы уходим от его погони.
Так оседлай, в который раз, коня,
я вылечу, как птица из ладони!

Я предлагаю старости — уйти!
Я не унижусь. И не успокоюсь.
Не покорюсь. Пускай к концу пути
такой же снег твои виски покроет.

Ты отправляешь письма.
                                        Ты мой сон
послеобеденный оберегаешь.
Кура к нам вечерами на балкон
приходит в гости — ты ее встречаешь.

Настолько неразлучны ты и я —
в одной горсти сумеем уместиться…
Твое дыханье, словно шум ручья,
я слышу по ночам, когда не спится.

Я мог бы дров в ущелье нарубить
и затравить оленя или тура,
расплавить лед,
                         и кровь и пот пролить,
и ждать тебя, пока не вспыхнет утро.

Я прихожу — ты отворяешь дверь,
ты ждешь меня. Ты любишь гром весенний.
Укрой меня от всяческих потерь
и не пусти в жилище дождь вечерний.

Смотри же не споткнись, не упади,
когда потянешься к цветам и звездам.
…Всё невпопад стучит в моей груди
моя любовь к тебе,
                               к рассвету,
                                                к веснам.

С цветами входя, ты снаружи
заносишь дыханье полей.
Тебе, целый день недосужей,
средь них хлопотать веселей.

Я ставлю цветы эти в банку
с сознаньем, забытым давно:
дни лета, я встал спозаранку,
дни детства, и в доме темно.

Иные цветы словно шпорцы
жар-птицы. Свидетель я сам, —
дивились суровые горцы,
как дети, мудреным цветам.

Иные цветы вроде рога.
Иные — как помощь в пути.
С собой мы берем их в дорогу,
чтоб с честью до цели дойти.

Цветы не бывают пустыми.
В них воздух, в них ветер сокрыт.
Наряд твой, украшенный ими,
как бы бубенцами обшит.

Возьмем их и к платью приколем
и к выходу, к двери шагнем,
и вот виноградником, полем,
дорогой становится дом.

Я ставлю их в сердце, как в вазу,
цветами уставив весь стол.
Для них я бродил по Кавказу
и родину всю обошел.

Я шел и не видел покоя,
в пути головы не терял,
я думал о ближних с тоскою,
я жатву для братьев сбирал.

Теперь, вдохновленный цветами,
трублю я по-прежнему в рог.
Я выкинул юности знамя,
я пламя усердья разжег.

Ты в меня запустила снежком.
Я давно человек уже зрелый.
Как при возрасте этом моем
шутишь ты так развязно и смело?

Снег забился мне за воротник,
и вода затекает за шею.
Снег мне, кажется, в душу проник,
и от холода я молодею.

Что мы смотрим на снежную гладь?
Мы ее, чего доброго, сглазим.
Не могу своих мыслей собрать.
Ты снежком своим сбила их наземь.

Седины моей белой кудель
ты засыпала белой порошей.
Ты попала без промаха в цель
и в восторге забила в ладоши.

Что мне возраст и вид пожилой?
Он мне только страданье усилит,
я дрожащей любовной стрелой
ранен в бедное сердце навылет.

Ты добилась опять своего,
лишний раз доказав свою силу
в миг, когда ни с того ни с сего
снежным комом в меня угодила.

Проходят люди, оступаются —
глаза слепит им белизной,
как будто с неба осыпаются
цветы, посеянные мной.

Во мне весь город с гамом, гомоном —
звонки трамваев, стук подков.
Как облака, парю над городом.
Иду, как снег из облаков.

Тбилиси, всё не сразу скажется,
ты — моя совесть, ты — мой суд.
А снег твой снегом только кажется —
ткемали белые цветут!

Всё, что я думаю и делаю,—
во славу свежести твоей,
кровь моя влита в хлопья белые,
но стали хлопья лишь белей.

Я кровь свою с твоею смешивал,
и на весах твоих мостов
я столько раз все мысли взвешивал,
и снова взвесить их готов!

В лицо твой каждый домик помню я,
я по Метехи колесил,
бокалы, сумерками полные,
к губам в Исани подносил.

Тбилиси, дай побольше трудности.
Наполни мне еще полней
дорожным провиантом юности
корзину зрелости моей.

Да, я — труба родного города,
и быть иным не приучусь;
живой — я твое горло гордое,
умру — в твой корень превращусь.

По обсаженной улице этой
я ходил молодою порой.
Под платанами два силуэта.
Это — мой, а второй — это твой.

Ты проходишь под ними, не глядя.
Ты идешь, не смотря на листву.
Очутившись опять в их прохладе,
я былое обратно зову.

Под стволами воронки в панели.
Камнем выложены их края.
Наши тени близ них уцелели —
вот моя, а вот эта — твоя.

Листья осенью прыщут, увянув,
облетает, лежит большинство.
Если срубят один из платанов,
в яму стану я вместо него.

Не платаны уходят, а время,
а платаны глядят ему вслед.
Я стою здесь с деревьями всеми
и тебе посылаю привет.

Я шаги твои раньше узнаю,
чем платаны начнут шелестеть.
Ты меня на панели у края,
как бывало, по-прежнему встреть.