Симон Чиковани - Стихотворения и поэмы

Всё гуще сумрак дальних горных гряд.
Красавица и юноша парят

в круженье вихревом. И на лету
разглядывают яркую звезду.

Он — словно ветер. А она, скользя
пред ним, — как виноградная лоза.

И танец их — похож на сказку он,
на темный лес, на струн скрипичных звон.

Трепещут розы в капельках росы.
И горный кряж невиданной красы

их обступил. Вдали рога поют.
И в быстрой пляске горный воздух пьют

тот юноша и девушка-дитя,
с крутых стремнин в грядущее летя.

Как плеск волны, как дальней бури гул,
мне шелест платья сердце полоснул…

Над могилою Гёте
безмолвные липы застыли,
ожидают кого-то
живые цветы на могиле.

И упал теневой
саван легкий на камень тяжелый,
и гудят над листвой
в кронах лип золотистые пчелы.

А за сетью ветвей
очертанья казармы угрюмой,
там в берлоге своей
бредил Гитлер кровавою думой.

Мне почудилось вдруг,
что калина колышется алая,
смолкли пчелы вокруг,
и стоит тишина небывалая.

Речка рядышком где-то
поворачивать жернов не ленится,
и с могилой поэта
беседует старая мельница.

Здесь хлопочет она,
чтоб над Веймаром песня звучала
и прикладом война
в двери Веймара не постучала.

У поэта с чела
исчезают морщины печали,
хочет он, чтоб трудилась пчела,
чтобы воды в каналах журчали,
чтобы по целине
жизнь за плугом стальным проходила.

Вся в цветах, как в броне,
возле Веймара дремлет могила.
Здесь ни жизни, ни сил
не жалел мой собрат в наступленье
и цветок посадил,
пред могилою встав на колени.

Этот стройный цветок —
сын горячего волжского лета —
пчелам отдал свой сок
и украсил могилу поэта.

Не изгладится след,
что оставил под Веймаром воин, —
зерна будущих лет
с Волги в сумке принес полевой он.

Эти зерна взошли —
и обильные росы покрыли
нивы здешней земли,
листья лип и цветы на могиле.

В изголовье певца
мне мерещатся горы в тумане,
и в руках у жнеца
острый серп излучает сиянье.

Ветви лип над могилой
прохладную тень расстилают,
розы Грузии милой
на каменных плитах пылают.

И врачуют они
нанесенные войнами раны,
и в прохладной тени
тихо шествует вечер туманный.

Для поэта природа —
чаша, полная звуков и песен,
но певец без народа
безгласен, бескрыл, бессловесен.

Зерна в почве живут,
жить без почвы они не смогли бы.
К новой жизни зовут
над могилой склоненные липы.

Не увял, не поблек,
не склонился под ветром крылатым
отсвет Волги —
цветок,
что посажен советским солдатом.

Кончался «Фауст» на веймарской сцене,
когда в театр донеслись извне
какие-то возгласы, шум, смятенье…
Я вышел, и стало понятно мне,

что это юность поет, вздымая
к беззвездному небу знамен леса,
что связан недаром с девятым мая
день, когда Гёте у них родился.

И вот я иду по главной аллее,
по старому парку на дальний зов.
Чем глубже в парк, тем ночь светлее,
тем больше юных вокруг голосов.

Проходят мимо гуськом и попарно,
и факелы их раздвигают мрак.
Мерцают искры в ночи легендарной,
подобно рожденью светил в мирах.

Всё небо в снопах победного света!
Свобода и мир дарят на земле.
И скрылись проклятые годы где-то
в отравленной и безвозвратной мгле.

«О молодость! Ты на дороге верной!» —
я крикнул, войдя в дружелюбный сонм.
Всё глубже в парк мы движемся мерно
и славное имя Гёте несем.

На старой уличке у поворота
притихла молодость наших дней:
«Когда-то жила здесь фрейлейн Шарлотта…»
И липы тепло шелестят о ней.

Откройте же настежь дом поэта!
Весь парк осветили думы его.
И старый Веймар, и шествие это
справляют мирных дней торжество.

Пусть клятва, что юность нынче давала,
поможет людям бороться с тьмой,
пускай на всех парусах карнавала
вернется Гёте к себе домой!

И я молодежь всю ночь провожаю,
хотя на висках моих седина,
и радость ее для меня не чужая,
и правда моя для нее нужна.

К цветущим липам, в звезды одетым,
Германия шлет своих сыновей.
А я расскажу о празднике этом,
когда возвращусь, отчизне своей.

Люблю твои балконы и мосты…
Но иногда представлю вдруг, что ты
со мной повздоришь, —
                                        и вцепляюсь в корни
твоих чинар, толпящихся в саду,
и твой туман над крышами пряду,
траву в горах кошу еще упорней.

На мне с рожденья тень твоя и свет,
и на рубашке сердца
                                 виден след
твоей иглы и твоего наперстка.
Я — современник твой и ветеран,
в душе не гаснет боль крцанисских ран,
геройски бьется арагвинцев горстка.

Я жил твоей победой и бедой,
смывал обиду серною водой
и волю не давал
                          страстям угрюмым.
И в дни моей усталости тайком
ты подносил мне чашу с молоком
и потчевал меня своим изюмом.

Сияньями Мтацминды просветлен,
я постигать учился ход времен,—
твою мечту от сердца не отрину.
Шаги, не подчиненные судьбе,
я соразмерил
                      с думой о тебе
и замесил твою крутую глину.

К закату дня ты озарил мой путь,
помог в горах лавины оттолкнуть,
поднять в долинах целину и залежь.
В награду за орнамент на стене
ты радугу подаришь завтра мне,
как подарил зарю свою вчера лишь.

Ни слова пока о дожде.
Всё после о нем уяснится.
То просо мешают в воде,
то с веток летит шелковица.

То в капанье слышится треск
расправленных крыльев павлиньих,
то их переливчатый блеск
мерещится в молниях синих.

К дождю обратим все мечты.
Прижмемся на улице к зданьям.
Средь давки откроем зонты,
в толпе под платанами станем.

Дождь шлепает по мостовой
и брызжет струями с балкона,
дождь хлопает над головой
забытою рамой оконной.

Я сам становлюсь бестолков.
Мне слышится в плеске капели
твой шаг, стук твоих каблуков
по каменным плитам панели.

Мы встретимся чуть погодя,
душой освеженной воспрянув.
Ведь только лишь после дождя
приходят развязки романов.

Ни слова пока о дожде.
Сначала увериться надо,
что не пострадали нигде
зеленые всходы от града.

Но ярко блестят зеленя,
и свет отражается в лицах,
и капли, пленяя меня,
дрожат у тебя на ресницах.