Георгий Иванов - Стихотворения (Полное собрание стихотворений)

Рассвет закинул полымя
И в горницу мою.
Я с птицами да с пчелами
Ранехонько встаю.

Уж звезды утром всполоты,
Шумит вороний грай,
И скоро божье золото
Польется через край.

Зовет меня околицей
Чуть слышный голосок.
Иду — и ноги колются
Босые о песок.

Ах, все забыть готова я
От сладостной тоски!
Кругом сады фруктовые
Роняют лепестки…

Вы уронили веер. Я поднял.
Вы мне шепнули: "В среду, в пять…"
Ах, только четверг сегодня,
Целую неделю придется ждать.

Целую неделю, целую неделю…
Ну что же, мне сладостна эта боль!
Только зачем Вы платье надели
Такого цвета, как любит король…

Прекрасна роза без сомненья,
Но лишь для тех, в ком страсти нет.
Увы, до первого влюбленья
Прекрасна роза, без сомненья,
Но в час любовного томленья
Милей сирени нежный цвет.
Прекрасна роза без сомненья,
Но лишь для тех в ком страсти нет.

Детям Латоны хвалу бедный поэт воссылая
В звучных стихах — оные мне посвятил.
Я, смущенный зело, у него вопрошаю — за что же?

Грязи великой по тротуаров Градопетровских
Шли медлительно мы. Ах, лавры клонятся не
Улиц этих среди. И тусклы огни изрядно.

Я помяну еще о саме с усами вирши,
Кои сплетали мы, впредь как к трамваю тащиться.
Вирши весьма плохи, — исключая первые строки.

Мирно пиши, поэт, свою Страховую отчетность,
Вакса твоих сапог да смердит благовонной розой,
Я ж нашатырным спиртом травиться вовсе раздумал.

У пахоты протяжный рев вола
Усталого, со взглядом оловянным.
Над лесом золотистым и багряным
Птиц к югу распростертая стрела.
Рука рабочая бессильно затекла
И стал покой мучительно-желанным,
Но маслом налитая деревянным,
Лампада тихая горит, светла.
Марии лик мерцающий и строгий
К окошку обращен. Все видит взор
Божественный, — и желтые дороги,
И в поле дымно блещущий костер,
И на траве в одной из дальних просек
Пастушкою оставленный волосик.

У озера все ясно и светло.
Там нет ни тайн, ни сказок, ни загадок.
Прозрачный воздух — радостен и сладок
И водное незыблемо стекло.

Во всем разлит торжественный порядок,
Струится мысль в спокойное русло.
Днем не тревожит дерзкое весло
Сияния в воде дрожащих радуг.

Но в час, когда петух поет зарю
И ветер движет аромат рассвета,
Я — трепетом сомнения горю.

И верит мозг, что близится Комета,
Что все подвластно Черному Царю,
А озеро — зияющая Лета.

Еще с Адмиралтейскою иглой
Заря играет. Крашеные дамы
И юноши — милы и не упрямы, —
Скользя в туман, зеленой дышат мглой.

Иду средь них, такой же, как они,
Развязен вид, и вовсе мне не дики
Нескромный галстук, красные гвоздики…
Приказываю глазу: "Подмигни".

Блестит вода за вычуром перил,
Вот — старый сноб со мной заговорил.
"Увы, сеньор, — моя специальность — дамы!"

Отходит он, ворча: "Какой упрямый!"
Но что скажу при встрече с дамой я? —
"Сударыня, специальность не моя!"

Луна, как пенящийся кубок,
Среди летящих облаков.
Тоска томит не зло, не грубо,
Но легких не разбить оков.

Я пробовал — забыть томленье,
Портьерою закрыв луну,
Но знаю, — коль возьмусь за чтенье, —
Страницы не переверну.

Все помню: фонари на шторах…
Здесь — рот, глаза, дрожанье плеч
(И разноцветных писем ворох,
Напоминающий, — не сжечь!).

Вы где теперь — в Крыму ли, в Ницце!
Вы далеки от зимних пург,
А мне… мне каждой ночью снится
Ночной, морозный Петербург.

Запад в багровом тумане,
От заревого огня.
Рыжебородый крестьянин
В море купает коня.

Треплется черная грива,
Точно из стали — узда.
В крепкие мышцы — игриво
Пенная плещет вода.

Конь и хозяин достойны
Кисти и бронзы равно!
(Ветер прохладою хвойной
Дышит в мое окно…)

Вот уж оседлан и взнуздан
Топчется конь и храпит…
Скачут! Зеленая, грузно
Пена слетела с копыт.

Холодно. Руки озябли.
Запад одет в полутьму.
Окна закрою и капли
От малярии прийму.

Снова вагонной тоски
Я не могу превозмочь.
В тусклом окне — огоньки
Мчатся в весеннюю ночь.

Серых диванов сукно —
Трудно на нем засыпать!
То, что забыто давно,
Припоминаю опять.

Поезд бежит и бежит,
Гонит нечаянный сон.
Сердце мое дребезжит
Или разбитый вагон!

Боже! — что будет со мной,
Скоро ль подымет заря
За занавеской цветной
Синий огонь фонаря.

Поблекшим золотом и гипсовою лепкой
Здесь разукрашен невысокий потолок.
Прилавок с пальмами, с Венерою-калекой,
И стонет граммофон у выщербленных ног.

Олеографии отличные на стенах, —
От дыма вечного они старинный вид
Приобрели. Из разноцветных кружек пена
Через края на мрамор столиков бежит.

Все посетители пивной сегодня в сборе:
Пальто гороховые, в клетку пиджаки.
Галдеж неистовый кругом, — и в этом море
Я, за бутылкою, спасаюсь от тоски.

Здесь я не чувствую ее (непобедимой!)
Воображение туманно и пестро.
Не страшно мне среди бродяг, ругательств, дыма:
Ведь я не гость. Я свой. Я уличный Пьеро!

Ты томишься в стенах голубого Китая.
В разукрашенной хижине — скучно одной.
В небесах прозвенит журавлиная стая,
Пролепечет бамбук, осиянный луной.
Тихо лютню возьмешь и простая, простая,
Как признанье, мольба потечет с тишиной…

Неискусный напев донесется ль на север
В розоватом сиянии майской луны!
Как же я, недоверчивый, — сердцу поверил,
Что опущены взоры и щеки бледны,
Что в прозрачной руке перламутровый веер
Навевает с прохладою пестрые сны.

С шарманкою старинной
(А в клетке — какаду)
В знакомый путь, недлинный,
Я больше не пойду.

Не крикну уж в трактире, —
Ну, сердце, веселись!
Что мне осталось в мире,
Коль ноги отнялись.

Хоть с койки не подняться
Больничной — никогда,
А каждой ночью снятся
Бывалые года.

С утра ж — другая лямка
Растит мою тоску:
Достанется шарманка
Жиду-покупщику.

Пойдет он весью тою,
Где прежде я певал,
Под чуждою рукою
Завсхлипывает вал.

Любимая, я вяну, истомлен
О днях былых безмерною тоскою.
Ты ныне страстью тешишься другою,
А я в тебя по-прежнему влюблен.

По-прежнему… Нет, опытом разлуки
Научен я любить тебя вдвойне.
И с каждым днем в сердечной глубине
Страсть множится и возрастают муки.

Любимая, я вяну… Лишь одна
Дает мне жизнь надежда золотая:
Забудусь я в вечерний час, мечтая,
И мне блеснет прошедшая весна!..