Хуан Хименес - Испанские поэты XX века

Полуденный парк зимою.
Морозно. Белые тропки.
Горки круты и ровны.
Голы скелеты веток.

В теплице живут деревья:
стоят апельсины в кадках,
и в бочке ярко-зеленой —
пальма.

Кутаясь в плащ потертый,
старик повторяет: «Солнце!
О, как прекрасно солнце! Солнце!»
Играют дети.

Вода источника льется,
струится, плещет и грезит,
лижет, почти немея,
мохом поросший камень.

Мое детство — чудесные сны о Севилье,
вкусный запах в саду, когда зреют лимоны;
двадцать лет моей юности — земли Кастилии;
моя жизнь — эпизоды, где я — посторонний.

Может быть, щепетилен излишне — не знаю,
не мои — Брадомин{40} и Маньяра{41} — герои.
Счастлив был я, когда, без пощады терзая,
не давали мне стрелы Амура покоя.

Якобинскую кровь{42} я в себе ощущаю,
но источник поэзии — тих и спокоен.
Верю в то, что советами не докучаю,
человеком достойным назваться достоин.

Созерцать красоту — выше нет мне награды;
я срезаю старинные розы Ронсара{43}.
Современные не по душе мне наряды;
у меня, слава богу, нет певчего дара.

Презираю романсов слащавое пенье,
грусть их в скуку давно уже перемололась.
Уловить я люблю голоса в отдаленье,
среди многих — один только слушаю голос.

Кто я — классик, романтик? О, к формулам тяга!
Стих мой — шпага; мне лестно такое сравненье.
Не отделкой умелой прославлена шпага,
но отвагою воина в жарком сраженье.

Монолог у меня был всегда диалогом.
Что есть истина? — сам я постигнуть стремился.
Жил в смиренной надежде беседовать с богом,
и любви к человеку у себя я учился.

Наслаждение праздностью мне неизвестно,
тем, что есть у меня, никому не обязан,
ем свой хлеб, заработанный трудно и честно,
с миром вещным я все-таки мало чем связан.

И когда на корабль, что уйдет безвозвратно,
я взойду в некий час мой, давно предрешенный,
вы увидите в отблеске солнца закатном:
я прощаюсь, — сын моря, почти обнаженный.

Был день лучезарен, июля была середина,
когда по уступам нагорья взбирался один я,
и медлил, и в тень отдыхать я садился на камни —
опомниться, вытереть пот, застилавший глаза мне,
дыхание выровнять и отдышаться в покое;
а то, ускоряя шаги, опираясь рукою
на палку, подобную посоху, шел в нетерпенье
к высотам, где хищников ширококрылых владенья,
где пахло шалфеем, лавандою и розмарином…
А солнце свой жар отдавало кремнистым долинам.

Стервятник, раскинув крыла, преисполнен гордыни,
один пролетал по нетронутой, девственной сини,
утес вдалеке различал я, высокий и острый,
и холм, словно щит под парчою причудливо-пестрой,
и цепи бугров на земле оголенной и бурой —
останки доспехов старинных, разметанных бурей, —
открытые плато, где вьется Дуэро, и это
подобно изгибу причудливому арбалета
вкруг Сории — глаза кастильского бастиона,
который глядит, не мигая, в лицо Арагона{44}.
Я видел черту горизонта, далекие дали
с дубами, которые темя пригорков венчали,
пустынные скалы, луга с благодатной травою,
где овцы пасутся, где бык, изнывая от зноя,
жует свою жвачку, и берег реки с тополями —
под яростным солнцем они — как зеленое пламя;
безмолвных, далеких людей и предметов фигуры:
чуть видные сверху погонщики, всадники, фуры
вон там, на мосту, где под арки, под мощные своды,
темнея, светлея, текут серебристые воды Дуэро.

Дуэро течет сквозь кастильские земли вначале,
потом сквозь Иберии сердце. О, сколько печали
и чести в безводных просторах, не гнавших посева,
в равнинах и пустошах, в скалах, где голо и серо,
и в тех городах, что утратили славу, в дорогах,
где нет постоялых дворов, в мужиках, на порогах
оставивших песни, покинувших дом свой навеки
и льющихся к морю, как льются кастильские реки!

Кастилия, деспот вчерашний, одета в отрепья,
и ныне считает, что все, что чужое, — отребье.

Чем бредит она? Может, кровью — эпохой отваги,
когда сотрясало ее лихорадкою шпаги?

Все движется, облик меняет, уйдя от истока:
и море, и горы, и сверху глядящее око;
но здесь еще призракам старым открыта дорога —
народу, который в войне полагался на бога.
Вчерашняя мать капитанов в баталиях жарких,
сегодня — лишь мачеха нищих, убогих и жалких,
Кастилия ныне — не та, что гремела когда-то,
когда Сид Родриго{45} с удачей, с добычей богатой
сюда возвращался, и гордо несли его кони
прохладу садов валенсийских в подарок короне.
Тогда, после битв и побед, утверждающих силу,
она у двора покоренья индейцев просила —
мать воинов дерзких, неистовых и непреклонных,
казну доставлявших в Испанию на галионах
коронного флота; они неизменно бывали
для жертв — вороньем, для врагов — разъяренными львами.
Теперь же, вкусив монастырского супа и хлеба,
они, любомудры, бесстрастно взирают на небо,
и если сквозь грезы, окутавшие, словно вата,
пробьются к ним вопли крикливых торговцев Леванта{46},
они и не спросят, в чем дело, не вскочат в тревоге,
меж тем как война уже властно стоит на пороге.

Кастилия, деспот вчерашний, одета в отрепья,
и ныне считает, что все, что чужое, — отребье.

Вот солнце уходит неспешно за край небосклона,
и снизу доносятся звуки церковного звона —
сейчас на молитву старухи плетутся, сутулясь…
Две гибкие ласки мелькнули, исчезли, вернулись
взглянуть, любопытствуя, вновь убежали за скалы.
В низинах смеркается медленно. Двор постоялый,
безлюдный, на белой дороге, откинул затворы,
и двери открыты на поле, на темные горы.

Чтоб изловить, убить добычу было проще,
крестьянин здешний жег окрестные деревья,
он вырубил вокруг леса, кусты и рощи,
как хищник, свел на нет дубняк нагорий древний.

Теперь, бросая кров, его уходят дети,
уносят бури ил по рекам в ширь морскую,
а он все спину гнет которое столетье,
тут, в проклятой степи, блуждая и тоскуя.

Он искони из тех, кто полчища овечьи
в Эстремадуру{47} гнал к обильному подножью,
кому в скитаниях ложилась пыль на плечи
и солнца жар обжег и вызолотил кожу.

Костлявый, маленький, измученный, суровый,
с глазами хитреца, очерченными властно,
как выгиб арбалета, густобровый,
проворный, недоверчивый, скуластый.

Деревни и поля открыты для несметных
пороков и злодейств — так много злобных ныне;
как монстры, души их уродливы, и смертных
семи грехов они — послушные рабыни.

Успех и неуспех равно щемит им сердце,
не в радость деньги им, не в горе им несчастье,
всегда уязвлены удачею соседской,
живут — и вечный страх и зависть взоры застят.

Дух дикий здешних мест исполнен злобы хмурой:
едва угаснет день, ты видишь — вся равнина
заслонена от глаз гигантскою фигурой
зловещего стрелка, кентавра-исполина.

Здесь воины дрались, смиряли плоть аскеты,
не здесь был райский сад с его травою росной,
здесь почва для орлов, здесь тот кусок планеты,
где Каина в ночи блуждает призрак грозный.