Хуан Хименес - Испанские поэты XX века

Особняк богадельни в захолустном покое.
Оседающий корпус под глухой черепицей,
где на лето касатки гнезда вьют за стрехою,
а зимою воронам до рассвета не спится.

Штукатурка фронтона над истертым фасадом,
выходящим на север между башен старинных,
дождевые натеки по простенкам щербатым
и всегдашняя темень… Богадельня в руинах!..

Тронет светом заката пустыри ледяные,
догорающим светом в поволоке тумана,
и приникнут к оконцам восковые, больные,
изумленные лица и глядят неустанно

то на дальние взгорья, поведенные синью,
то на снег, что кружится, как над свежей могилой,
пеленой оседая на застылой равнине,
оседая безмолвьем на равнине застылой…

Как лучник старой песни, наторелый
в двойной игре крапленою колодой, —
ибер готовил впрок саэты-стрелы{48}
для Бога, если градом выбьет всходы,
и «Славься!», если божия десница
послужит во спасенье
и, дав хлебам налиться,
вернет сторицей в страдный день осенний.

«Господь разора! В страхе и надежде,
с которыми и в смерти не расстаться,
я чту тебя, и до земли — как прежде —
мольба склоняет сердце святотатца.

Владыка ржи, моим трудом взращенной,
ты — всемогущий, я — порабощенный!
Господь, в чьей вышней воле
июньский дождь, осеннее безгрозье,
и вешний холод, леденящий поле,
и зной, дотла сжигающий колосья!

Владыка радуги над луговиной
с овцой в траве зеленой!
Владыка яблок с черной сердцевиной!
Господь лачуги, вихрем разметенной!

Ты наливаешь золотом долины,
ты в очаге хранишь огонь багряный
и косточку в зеленые маслины
ты вкладываешь в ночь на Сан-Хуана{49}!

Господь, в чьей воле крах и вознесенье,
удача и недоля,
что дал богатым праздность и везенье,
труд и терпенье — перекатной голи!

Господь, Господь! В заигранной колоде
тасуешь ты погоду и ненастье
и крутишь семя в их круговороте,
как медный грош, поставленный на счастье!

Господь и милосердый, и свирепый,
двуликий Бог сочувствия и крови, —
прими монетой, брошенною слепо,
мольбу мою, хулу и славословье!»

Но, не смиряясь перед алтарями
и головой не поникая в горе,
провидел он дороги над морями
и молвил: — Бог — дорога через море.

Не он ли Богом жил превыше боя,
подъяв его над твердью,
над нищею судьбою,
над морем и над смертью?

Не с дуба ли его родного края
была в костре господнем хворостина,
горя и не сгорая
в огне пречистом с Богом воедино?

А ныне?.. Что в нем для веков грядущих!
Уже готовы для пенатов новых
поляны в темных пущах
и свежий хворост в зарослях дубовых.

Дремотен и просторен,
заждался край наш лемеха кривого,
и новина уже для божьих зерен
под терном и репейником готова.

Что ныне!..Новый день в рассветной рани,
за ним — еще неведомые дали.
Былое — с нами, будущность — в тумане,
ничто еще не внесено в скрижали.

Кому открыт испанский Бог безвестный?
Но верю я, что скоро
ибер обточит темный кряж древесный,
и встанет под рукой тяжеловесной
суровый Бог свинцового простора.

Сорийская весна, ты сон святого,
смиренный сон на пустоши убогой,
который снится страннику без крова,
измученному вечною дорогой!

Сухие пятна луга
в зеленовато-желтой пестрядине,
шершавый выгон, пыльный, как дерюга,
с понурою овцой посередине.

Распаханного дёрна
унылая полоска на пригорке,
где проросли застуженные зерна
залогом черствой корки.

И камни, терн, утесы в пятнах моха
то снова камни серыми валами,
то лысый кряж, спадающий полого…
Земля чертополоха
под небом с королевскими орлами!

Кастилия развалин!
Земля моя, недобрая, родная!
Как сир и как печален
твой хмурый дол от края и до края!

Кастилия, надменная с судьбою,
Кастилия, крутая в милосердье,
рожденная для траура и боя,
бессмертная земля, твердыня смерти!

Бежала в тень и пряталась равнина,
густела мгла, тяжел и фиолетов
над тишиной терновника и тмина
был шар луны, любимицы поэтов.

И в сизых далях не было просветов.
Но задрожал, на сизом розовея,
огонь звезды, неведомой и ранней,
и темный ветер, терпкий от шалфея,
ко мне донес речное рокотанье.

В береговых теснинах, как в оковах,
среди изборожденных дубняками
отрогов и плешин известняковых,
в бою с мостом, с его семью быками,
седой поток во тьму кидался грудью
и рассекал кастильские безлюдья.

Текла твоя вода, отец Дуэро,
и будет течь, доколе
шуметь весне над ледяною сьеррой
и талый снег ручьями гнать на поле,
доколе белоглавым великанам
снега и грозы сеять по отрогам
и солнцу загораться за туманом,
Роландовым отсвечивая рогом!..

И не был ли старинный романсеро
сном нищего певца на гребне склона?
И, может, вся Кастилия, Дуэро,
уходит, как и ты, в морское лоно?

Ты ль это, друг мой Гвадаррама, ты ли?
Твои ль уступы серые кругом?
В мадридских сумерках передо мною плыли
твои снега в мечтанье голубом.

Меж строгих скал иду с моей мечтою,
гляжу вокруг: не отвести очей,
отражены сияющей землею
дневного солнца тысячи лучей.

Апрель придет, водой зальет.
И ветер мокрый, и клоками
лазури между облаками
проглядывает небосвод.

Дождь с солнцем. Вдруг у окоема
громаду тучи сизой
зигзагом молнии прожгло,
и докатился отзвук грома.

И струйки тянутся с карниза,
дробятся капли о стекло.

Дождь сеет мелко, как в тумане
всплывает на переднем плане
зеленый луговой ковер,
размыто рощи очертанье,
исчез далекий контур гор.

А дождевые нити косо
срезают лиственный пушок
и гонят волны поперек
широкого речного плеса.

Еще из тучи хлещет справа
на сад и бурые посевы,
но солнце вынырнуло слева,
сверкая в лужах, над дубравой.

Дождь с солнцем. То слепящий свет
зальет поля, то тень затянет.
Куда-то холм зеленый канет,
скалы возникнет силуэт.

То высвечены, то из тени
едва видны ряды строений:
домишки, хлев, амбар дощатый.

А к сьеррам, серым и туманным, —
как хлопья пепла или ваты,
проходят тучи карававом.

Безурожайная, скудная осень,
насупленный, серый, печальный вечер,
земля убогая не плодоносит,
и призрак кентавра зловещ и вечен.

Там, по дороге, где степь сухая,
вдоль тополей, что давно облетели,
идет сумасшедший, крича, вздыхая,
в сопровожденье безумья и тени.

Вокруг и вдали, на просторах голых, —
холмы, на которых бурьян и кустарник,
и только на мрачных уступах горных
кряжи дубов, узловатых, старых.

Вопит сумасшедший, шагая следом
за тенью своей, за своим бредом,
такой же нелепый и безобразный,
как эти неистовые крики, —
косматый, оборванный, тощий, грязный,
с огнями глаз на костлявом лике.

Бегство из города… Ужас прохожих,
жалость, брезгливость, брошенный камень,
и торгашей подлые рожи,
и шутки, швыряемые озорниками.

Безумец бежит по просторам божьим;
вдали, за иссохшей, горестной степью,
за ржавым, за выжженным бездорожьем —
ирис, нирвана, сон, благолепье.

Бегство от мерзости… Сумрак вселенский…
Плоть изможденная… Дух деревенский…

Душа, исковерканная и слепая,
в которой не горем сломлено что-то,
мается, мучится, грех искупая, —
черный, чудовищный ум идиота.