Хуан Хименес - Испанские поэты XX века

Сегодня — хотой{37}, завтра — петенерой{38}
звучишь в корчме, гитара:
кто ни придет, играет
на пыльных струнах старых.

Гитара придорожного трактира,
поэтом никогда ты не бываешь.

Но, как душа, напев свой одинокий
ты душам проходящих поверяешь…

И путник, слушая тебя, мечтает
услышать музыку родного края.

И снится — красный шар всплывает на востоке.
Прозрение во сне. Не страшно ли идти,
о путник? Минешь дуг, взойдешь на холм высокий,
а там, глядишь — конец нелегкому пути.

И не увидишь ты, как никнет колос спелый
и в крепких яблоках сияет желтизна,
из грозди золотой, слегка заиндевелой,
тебе не выжимать веселого вина…

Когда сильней всего от страсти розы млеют,
когда жасмины льют свой ранний аромат, —
что, если на заре, когда сады алеют,
растает облачком привидевшийся сад?

Давно ли на полях пестрел цветов избыток, —
но кто теперь во сне, свежо, как наяву,
увидит россыпи наивных маргариток
и мелких венчиков сплошную синеву?

Апрель целовал незримо
землю и лес. А вокруг
зеленым кружевом дыма
трава покрывала луг.

Чернели тучи над чащей,
за горизонт уходя.
Блестели в листве дрожащей
новые капли дождя.

Там, где миндаль с косогора
роняет цветы свои,
я проклял юность, в которой
я так и не знал любви.

Пройдя полпути земного,
печально смотрю вперед…
О юность, кто тебя снова
хотя бы во сне вернет?

Давно ли шелковый кокон
моя печаль доплетала,
была как червь шелковичный —
и черной бабочкой стала!

А сколько светлого воска
собрал я с горьких соцветий!
О времена, когда горечь
была пчелой на рассвете!

Она сегодня как овод,
и как осот на покосе,
и спорынья в обмолоте,
и древоточина в тесе.

О время щедрых печалей,
когда водою полива
слеза текла за слезою
и виноградник поила!
Сегодня залило землю
потоком мутного ила.

Вчера слетались печали
наполнить улей нектаром,
а нынче бродят по сердцу,
как по развалинам старым, —
чтобы сровнять их с землею,
не тратя времени даром.

      Галерея души… Душа у истоков!
Вокруг еще только светает:
и нет ни печали, ни лет за плечами,
и ярко и весело жизнь расцветает…
      Родиться бы снова, идти той далекой тропинкой,
что после травой зарастает!
      И, снова тепло обретая,
почувствовать матери добрую руку…
И — руку из рук своих не выпуская —
шагать по дороге, о счастье мечтая.

Может быть, сеятель звезд
в ночи, обители снов,
вспомнит забытый мотив,
возьмет аккорд на лире веков,
и к нашим устам прихлынет
волна немногих истинных слов.

Еще берегут деревья
летний наряд зеленый,
но листья уже пожухли,
и потемнели кроны.

Зеленью тронут камень,
беззвучно течет источник,
грубое тело камня
вода ледяная точит.

Первые желтые листья
ветер влачит за собою.
Ветер, предвестник ночи,
над сумеречной землею.

Под лавром вымыта чисто
скамья осенним дождем;
сверкают капли на листьях
плюща над белым окном.

Осень газоны метит
краской своей все сильнее;
деревья и ветер!
вечерний ветер в аллее…

Смотрю, как в луче закатном
виноградная гроздь золотится…
По-домашнему, ароматно
горожанина трубка дымится…

Вспомнил я строки стихотворений
юности звонкой своей…
Вы уходите, милые тени,
в золотом огне тополей?!

Пегасы, красавцы пегасы.
Мои деревянные кони…

· · · · · · · · · · · ·

В детстве знавал я счастье
кружиться под визг шарманок
в праздничном шуме и блеске
на скакуне деревянном.

В воздухе пыльном и душном
мигали, мелькая, свечи,
а в небе светился синий
усеянный звездами вечер.

О где вы, радости детства,
когда за медяк на ладони
подхватят красавцы пегасы,
умчат деревянные кони.

Игра детских рук — не гармония,
а чтение но складам,
противная какофония
неверных, но вечных гамм.

А в детстве под гаммы бродила
мечта, и ее влекло
к тому, что не приходило,
к тому, что уже ушло.

Площадь перед закатом. Струйка воды студеной
пляшет на грубом камне, звучно плеща по плитам,
и кипарис высокий не шелохнется кроной,
встав над садовым валом, темным плющом повитым.

Солнце зашло за крыши. Еле теплится пламя
отсветами на стеклах, дремой завороженных.
Мгла полегла на площадь. Смутными черепами
призрачные разводы кажутся на балконах.

В оцепененье площадь, черная и пустая,
и бесприютной тенью меряешь мостовую.
Пляшет вода на камне, плещет не умолкая,
только ее и слышно в этой ночи — живую.

Теперь я нищ. Вчера я был поэтом.
Напрасно я ропщу в тиши ночей,
я разменял на медные монеты
златые слитки младости моей.

Без радостей, без наслаждений, мимо,
как легкий призрак, по судьбе моей
она прошла. Зачем жалеть о ней?
Ведь все равно она неповторима.
Не воскресить души минувших дней!

Ей в бурях жизни мир казался тесен,
и, мчась бездумно в вихре бытия,
она лилась среди вина и песен,
молодость любимая моя.

Знакомую я вижу галерею
воспоминаний тех далеких дней,
но тени безутешные не смею
связать в элегию судьбы моей.

И высохли живительные слезы,
что прозвенели струями фонтана,
и пролились, свободные, сквозь грезы
души, еще не знающей обмана.

Те слезы, что когда-то проливали,
о первой молодой любви моля,
что дождевыми каплями упали
на свежие апрельские поля.

И соловей уже давно не пел
душистой ночью, навевая грезы,
и я б теперь, наверно, не сумел
опять пролить без боли эти слезы.

Теперь я нищ. Вчера я был поэтом.
Напрасно я ропщу в тиши ночей,
я разменял на медные монеты
златые слитки младости моей.