Хуан Хименес - Испанские поэты XX века

Когда бы я старинным был поэтом,
я взгляд бы ваш прославил в песне, схожей
с прозрачнейшей водой, потоком светлым
струящейся на мрамор белокожий.

Я все сказал бы лишь одним куплетом,
в который плеск всей песни был бы вложен:

— Я знаю сам, что мне не даст ответа,
да и спросить не хочет и не может
ваш взгляд, что полон благостного света,
расцвета мира летнего — того же,
что видел я в младенческие лета
в объятьях материнских в день погожий…

Ветерок постучался негромко
в мое сердце при свете зари.

— Я принес ароматы жасмина,
ты мне запахи роз подари.

— Мой сад зарастает бурьяном,
и все розы мои мертвы.

— Я возьму причитанья фонтанов,
горечь трав и опавшей листвы…

Ветерок улетел… Мое сердце в крови…
Душа! Что ты сделала с садом своим…{35}

Сегодня ты будешь напрасно
искать утешенья страданью.

Умчались, пропали бесследно
феи твоих мечтаний.
Вода застывает, бесшумна,
и сад умирает, безмолвен.
Остались лишь слезы для плача,
лишь слезы… Но лучше — молчанье.{36}

И нет в том беды, что вино золотое
плеснет через край хрустального кубка
или сок запятнает прозрачность бокала…

Тебе знакомы тайны галереи
души твоей, дороги снов знакомы
и к вечеру ведущие аллеи,
к закату, к смерти… Ждут уже тебя там
безмолвного существованья феи,
они в сады, где нет весне предела,
тебя однажды привести сумеют.

Ушедших времен приметы,
кружева и шелк обветшалый,
в углу — забытые четки,
паутина под сводами залы;

нечеткие дагерротипы
и выцветшие картинки,
недочитанные книжонки,
меж страниц — сухие былинки;

причуды романтики старой,
отжившей моды созданья,
в прошлом вещи — душа, и песня,
и бабушкины преданья.

Любимый дом, в котором
она жила когда-то,
стоит над кучей сора, весь разрушен,
повержен без возврата, —
из дерева скелет
источенный, и черный, и разъятый.

Луна свой свет прозрачный
льет в сны и красит окна серебром
вокруг. Одетый плохо и печальный,
по старой улице бреду пешком.

На тусклой холстине сумерек
точеной церкви игла
и пролеты сквозной колокольни,
где колеблются колокола,
возносятся ввысь.

Звезда, слева небесная,
прозрачна и светла;
клочком овечьей шерсти
под нею проплыла
причудливая тучка — серебряная мгла.

Мне бы, словно Анакреону,
петь, смеяться, бросать на ветер
мудрости горький опыт
и жестокие откровенья,

и пить вино… не смешно ли?
но поймите — так рано поверить
в обреченность — и веселиться
на глазах торопливой смерти.

Какой сияющий вечер!
Воздух застыл, зачарован;
белый аист в полете
дремотой скован;
и ласточки вьются, и клиньями крыльев
врезаются в золото ветра, и снова
уносятся в радостный вечер
в кружении снов.

И только одна черной стрелкой в зените кружится,
и клиньями крыльев врезается в сумрак простора —
не может найти она черную щель в черепице.

Белый аист,
большой и спокойный,
торчит закорюкой — такой неуклюжий! —
над колокольней.

Землистый вечер, чахлый и осенний, —
под стать душе и вечным ее смутам —
и снова гнет обычных угрызений
и старая тоска моя под спудом.

Ее причин по-прежнему не знаю
и никогда их, верно, не открою,
но помню и твержу, припоминая:
— Я был ребенком, ты — моей сестрою.

—

Но это бредни, боль, ты мне понятна,
ты тяга к жизни подлинной и светлой,
сиротство сердца, брошенного в море,
где ни звезды, ни гибельного ветра.

Как верный пес, хозяином забытый,
утративший и след и обонянье,
плетется наугад, и как ребенок,
который заблудился на гулянье

и в толчее ночного карнавала
среди свечей, личин, фантасмагорий
бредет, как зачарованный, а сердце
сжимается от музыки и горя, —

так я блуждаю, гитарист-лунатик,
хмельной поэт, тоскующий глубоко,
и бедный человек, который в тучах
отыскивает бога.

Так и умрет с тобой волшебный мир,
в котором память сохраняет живо
чистейшие из дуновений жизни
и белый призрак первого порыва?

Запавший в сердце голос, и ладонь,
которую во сне не раз голубил?
Все отсветы любви
в твоей душе, в ее небесной глуби?..

Так что ж — так и умрет с тобой твой мир,
твой новый след на старом белом свете?
Горнила жаркие души твоей —
на прах земной работают, на ветер?

Оголена земля. Уныло воет
душа на уходящий свет
голодною волчицей. На закате
что ищешь ты, поэт?

Несладко странствовать, когда дорога —
на сердце камнем. Ветер оголтелый,
и подступающая ночь, и горечь
далекой цели! У дороги белой

стволы закоченелые чернеют.
А дальше — горный силуэт
в крови и в золоте. Смерть солнца… На закате
что ищешь ты, поэт?

Вечер вдали умирает,
как тихий огонь в очаге.

Там, над горой, остывают
последние угольки.

Вон тополь, разбитый грозою,
на белой дороге вдали.

Две тонкие ветки больные,
и на каждой — черный листок.

Не плачь! Далеко в золотой листве
найдешь ты тень и любовь!

Сегодня — хотой{37}, завтра — петенерой{38}
звучишь в корчме, гитара:
кто ни придет, играет
на пыльных струнах старых.

Гитара придорожного трактира,
поэтом никогда ты не бываешь.

Но, как душа, напев свой одинокий
ты душам проходящих поверяешь…

И путник, слушая тебя, мечтает
услышать музыку родного края.