Симон Чиковани - Стихотворения и поэмы

Балахвани, Сапичхия и Орпири —
вы у целого света меня отбили!
Как растили меня,
                             как меня баловали
вы,
     Орпири,
                   Сапичхия
                                   и Балахванн!
Я хочу возвратить с нетерпением, с жадностью
расстоянье меж юностью и возмужалостью.
Я хочу возвратить всё минувшее,
                                                      канувшее,
возвратить запоздало и виновато.
Я хочу возвратить
                              ну хотя бы те камушки,
о которые я спотыкался когда-то…
Я протягиваю к вам руки,
птицы —
               ласточки и пестрогрудки,
к вам, косматые пчелы сытые,
к вам, цветы золотые и синие!
Кем вы,
             кем вы из жизни похищены,
на стога похожие хижины,
фаэтоны высокие, черные,
появленьем авто удрученные?!
Снова слышу я
                        сверстников речи,
снова сети у речки плету
и с тобой ожидаю встречи,
как тогда,
                на Белом мосту…
О, безмолвные узкие улочки!
О, родные мои места!
Здесь раздумья мои,
                                 как удочки,
до сих пор стоят у моста.
Я пришел сюда гостем желанным.
Я за всё,
              в чем ошибся,
                                     прощен.
Я обвит,
              как Риони, туманом
и, как храм Баграта,
                                плющом.
Я хожу,
             улыбаясь,
                             волнуясь,
вновь поверил я в красоту —
и свою уж далекую юность
догоняю на Белом мосту!

Бывало,
на корнях могучих дуба
сушу одежду, глядя с высоты,
как мчатся мимо,
связанные грубо,
твои, Риони, зыбкие плоты.

Бывало,
ты когтишь меня волнами.
А я плыву,
                 плыву,
                            плыву,
                                       плыву.
На берег выйду
и за валунами
валюсь в твою колючую траву.

Казалось мне,
что ты и в самом деле
передо мной покачивал слегка
лежащие в зеленой колыбели
поля,
туманы,
горы,
облака.

Что на меня смотрел отцовским оком
и надо мной, расщедрившись, зажег
в грузинском небе,
ясном и высоком,
рассвета петушиный гребешок.

В рассветный час поры моей весенней
ты сеть любви
закинул в грудь мою
и окружил ветвями сновидений,
по милости которых я пою.

Моя любовь с твоей волною схожа:
порывами восторга и тоски
ворвалась в жизнь,
ломая и корежа,
удобный мост разрушив на куски.

Как на скрижалях,
на мосту разбитом
я ревность вырезал,
судьбу кляня.
Но юношеским бедам и обидам
ты не позволил победить меня.

Ты одарил влюбленных гордой силой,
ткемалей снег
рассыпал на пути.
И камешки свои, как слезы милой,
помог собрать мне
в бережной горсти.

Ты парус мой
наполнил ветром свежим,
дал опереться о свою волну.
К твоим, Риони, влажным побережьям,
как ветка засыхающая, льну.

Не дай же мне увянуть раньше срока
хотя бы потому, что я всегда
туман твоих ущелий
издалека
улавливаю взглядом без труда.

Не дай же мне засохнуть, словно ветке,
окутай горло тучей дождевой
и для лесов
                  грядущей пятилетки
гони плоты,
чтоб долг исполнить свой.

Ты не сдаешься старости на милость,—
быть может, мне уже не по плечу
рабочая твоя неутомимость,
но я об этом думать не хочу.

Твою волну студеную целую,
вхожу сторожко
                           в мир весенний мой.
Так спой мне снова про любовь былую
и с тела моего
усталость смой!

Старею.
Мне уже не суждено
в твоей воде плескаться, как бывало,
взлетать на гребне пенистого вала
И опускаться,
доставая дно.

Туманы над тобой отголубели,
листву чинар
унес в ущелье шквал.
Ты осыпал цветами колыбели
и звездами могилы выстилал.

У каждой песни есть исток и устье,
из Рачи песня вылилась твоя,
неразделимость радости и грусти
в рождественской мелодии тая.

И снится мне,
что я сегодня снова
на берегу оставил след босой,
дышал парами молока парного
и душу окропил твоей росой.

Но признаюсь, что этого мне мало, —
я захотел,
чтобы твоя волна
в теснине скалы грозные взломала,
чтоб новым светом
вспыхнула она.

Пробив дорогу в каменной громаде
мешавших твоему движенью скал,
в моей душе,
как в небе над Гумати,
ты увеличил световой накал.

И снятся мне
твой паводок бурливый,
клубящаяся полая вода,
заплаканная тень плакучей ивы,
Гуматигэс косые провода.

Идут года.
Всё дальше мы уходим
от невозвратной юности былой.
Клуби мои раздумья половодьем
и сердце рань
закатною стрелой.

Не дай отстать.
Не опечаль разлукой.
А если я устану —
подожди
и для меня в ущельях убаюкай
прозрачные апрельские дожди.

В Гегути ночь еще не побледнела,
когда во мраке теплом и густом
стыдливый светлячок-цицинатела
над придорожным вспыхнула кустом.

Не устремляйся к небу понапрасну,—
твой свет холодный звездам не родня.
Погаснешь, а вослед и я погасну,
цицинатела! Пожалей меня.

Не улетай, не делай жизнь короче!
О, сколько взглядов за тобой следят!
Ты — молодая рана этой ночи —
то Нина, то Натэла, то Асмат.

Возникни снова из ночного дыма,
останови бесцельный свой полет,
когда о том, что ты неуловима,
тростник свирельный плачет и поет.

Твой жгучий след искать не перестану:
я ранен был на раннем утре дня, —
так уврачуй же ночью эту рану,
огнем холодным опали меня.

Его испепеляющую стужу,
цицинатела, в жизнь мою внедри.
А если ревность в сердце обнаружу —
не улетай до утренней зари.

Ночным цветком гори в грузинских селах,
над Грузией стыдливо расцветай,
светись во мраке кос ее тяжелых.
Моя свеча! Не тай! Не улетай!

Как же так, чинара! Почему
постарела ты, скажи на милость!
Словно в сердце что-то надломилось,
словно свет убавился в дому.

Тень твоя состарилась заметно,
обветшал наряд.
Раньше листья грохотали медно,
а теперь, как жесть, они бренчат.

Есть закон, придуманный не мною:
годы клонят долу всё земное,
отцветает буйная весна
и мелькают пестро дни за днями, —
но твоими властными корнями
молодость моя оплетена.